Федор Кнорре - Одна жизнь

Она не успела даже умыться с дороги, как в дверь постучали. Вечно чего-то робеющая Анна Игнатьевна заглянула в комнату и пугливо объявила, что всех скорей требуют на репетицию.

Ленивые и благодушные после обеда актеры шутили и болтали. Все были необыкновенно ласковы и доброжелательны друг к другу. То и дело слышалось: "Душенька...", "Голубчик...", "Дорогая!..".

Репетиция "Бедности не порок" - вялая и сонная - кое-как началась и пошла. Роли у всех были игранные-переигранные и поднадоевшие...

Едва дождавшись конца, Леля подошла к Павлушину и смиренно попросила что-нибудь ей указать по ее роли мальчика-барабанщика в "Парижской коммуне".

- А это очень просто, - лениво промямлил Павлушин. - Вам надо играть этакого Гавроша. Вот и все.

- Ах, вот оно что? - сказала Леля так разочарованно, что он глянул на нее подозрительным глазом.

- А вы отдаете себе отчет, что такое Гаврош? Вы вообще-то знаете, что такое Гаврош?

Холодея от стыда, Леля отчаянно посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

- Ну, не знаю.

Даже Павлушину стало слегка неловко.

- Вы что, Виктора Гюго не читали?

- Читала. "Труженики моря".

- Ну и ладно. В общем, играйте уличного мальчишку, сорванца и босяка, и хватит с вас...

Маврикий после репетиции, разложив на пустой стойке закрытого театрального буфета в фойе кулечки, выдавал своей труппе продукты. Леля, по привычке переждав всех, подошла последней и получила за три дня вперед по полтора фунта хлеба и кулечек сахарного песка - боевой красноармейский паек.

Маврикий поставил в ведомости против ее фамилии птичку и, не глядя, пробурчал:

- Обедать будем в той же комендантской столовой.

- Я сегодня не обедала и поэтому не знаю, где столовая, - наконец выложила свою давно приготовленную убийственно язвительную фразу Леля.

- Почему же не обедали? - не отрываясь от ведомости, насмешливо сказал Маврикий. - Ах-ах!.. Все вот обедали, одна Истомина, ах, не обедала. У нас никому особых приглашений не будет.

Леля с ненавистью посмотрела на его наглую, лоснящуюся от какой-то внутренней сытости физиономию, на его ведомость, разрисованную с чрезмерной щеголеватостью липового документа, и, молча повернувшись, ушла, прижимая к груди кулечек и почти целый хлеб, белый и круглый, как тот, о котором она мечтала, проходя мимо рынка. Вернувшись к себе в комнату, она развернула тоненькую брошюрку, где была напечатана пьеса, поставила перед собой графин с водой и разложила на бумаге хлеб и сахарный песок. Не отрываясь от книжки, она отламывала кусочки сыроватого свежего хлеба, вдавливала в кучу песка и с наслаждением набивала себе полный рот.

Полушепотом она перечла финальную сцену своей маленькой рольки, где мальчик-барабанщик умирал на последней баррикаде Коммуны, и, представив себе все происходящее, начала всхлипывать от восторга и гордости, не переставая жевать и торопливо вытирая мокрый нос...

Вечером из зрительного зала стали доноситься голоса, и Леля, ощупью пробравшись по неосвещенному коридору, спустилась этажом ниже и, толкнув неплотно прикрытую дверь, вошла в ложу второго яруса.

Балконы были пусты, но в партере все первые ряды были заняты солдатами. На сцене стояла черная классная доска с таблицей "Строение кожи человека", и солдаты внимательно слушали то, что им с пафосом рассказывал про эпителий маленький человечек в пенсне и сюртучке.

Сначала Леле показалось просто смешно, что человек может распинаться о таких пустяках, но оказалось, что кожа устроена не как-нибудь, а удивительно толково, слушать стало интересно, и она просидела до конца лекции.

Потом на сцену вышел однорукий солдат, заведующий красноармейским клубом, и объявил, что будет дивертисмент силами приезжих артистов.

Семечкин хорошо сыграл на баяне три народные песни, и ему охотно и много хлопали. Потом очень зычно и величественно прочел "Сакья-Муни" Кастровский. Ему равнодушно похлопали.

Глядя сверху на сидящих, Леля узнала неприятно-угрюмого командира Колзакова, который приходил проверять в пути их вагон. Она волновалась за Кастровского, и сочувствовала ему из-за его малого успеха, и с досадой отметила, что Колзаков ему совсем не хлопал.

Затем в костюме босяка вышел Гусынин, хрюкнул, утирая нос пальцем, подмигнул и, подтянув сваливающиеся рваные штаны, сразу вызвал смех. Колзаков тоже засмеялся, вытягивая шею, чтоб лучше видеть. "Ну и дурак", подумала Леля.

Заиграл баян, и Гусынин гнусавым голосом, вскрикивая и слегка подпевая, исполнил куплеты с двусмысленным припевом: "Ах, как трудно, ах, как трудно без привычки, в первый раз!" - и, перейдя на репертуар, считавшийся года два назад в киношках Петроградской стороны самым злободневным, спел про женский ударный батальон Керенского.

У Лели была отличная память, и она чувствовала, как против воли и даже именно от отвращения запоминает слова.

"Девицы-душки, вдовы, старушки решились смело взяться за дело! Сформировать из женщин рать и отступать! И наступать!.."

Бесконечно повторяющийся припев: "Пришла пехота, тут всем работа, где было двое, там стало трое!.." - каждый раз вызывал гогот в зрительном зале.

Леля видела Кастровского, который с уныло-оскорбленным лицом стоял за кулисами, и ей было до боли его жалко.

Когда Гусынин кончил под топанье и одобрительные выкрики зала, она еще раз с презрением посмотрела на Колзакова и увидела, что тот угрюмо сидит, сложив руки на груди, и не хлопает...

Пробираясь наверх к себе в каморку, она думала о том, какая, в сущности, странная вещь аплодисменты, как похожи они иногда на оскорбительную награду за унижение актера...

Лампы у нее в комнате не было, но над городом стояла ясная луна, и было светло так, что можно было читать у окна. Она, не удержавшись, отщипнула еще несколько кусочков хлеба. Посидела, глядя в окно, и ей не захотелось ложиться в постель и засыпать, так просто кончить этот день, когда она еще досыта не нагляделась на театр. Стараясь ступать тихо, она еще раз спустилась вниз.

Дежурная лампочка еще светила в дальнем конце коридора. Широкая лестница для публики вела в черную пустоту безлюдного фойе. Оттуда слышался равномерный плеск воды. Леля прислушалась, неслышно спустилась еще на несколько ступеней и заглянула за колонну.

Однорукий солдат, окуная тряпку в ведро, бережно обмывал обнаженный торс Афродиты, непристойно разрисованный углем. Только что отмытое, прекрасное тело Дианы еще сияло влажным блеском.

Когда он, прижимая к краю ведра, неуклюже отжимал своей единственной рукой тряпку, Леля видела его нахмуренное лицо с напряженно сжатыми губами, как у человека, который промывает рану, причиняя неизбежную боль.

Стараясь, чтобы он ее не заметил, Леля отступила за колонну и потихоньку поднялась к себе наверх.