Федор Кнорре - Шорох сухих листьев

Майка еще долго хохотала и вскрикивала: "Ой, я не могу!" - и, успокоившись, привалилась на плечо мужа, еще время от времени громко хмыкая, и через минуту заснула. Машина покатилась ровно, шурша по твердому песку и иногда одним колесом въезжая в воду.

Луна теперь смотрела в правое стекло, и Платонову видна была лунная дорожка на залитых весенней водой лугах, и в кабине стоял запах бензина, а из приоткрытой щели дул ветерок, пахнувший речной свежестью, и низкий туман медленно полз навстречу машине, и Платонов подумал, что даже если ничего уже не будет в его жизни, а только эта ночная поездка, ничего, кроме этой луны, ночной реки и тумана и телеграммы, - то это тоже очень много, невообразимо много для него.

Он прикрывал глаза, его мягко покачивало, машина бежала, монотонно бурча и поскрипывая по хрусткому песку, и ему почему-то стало представляться, что этот туман ползет где-то высоко в горах, где облака цепляются за вершины, и так же вот бежит машина мимо лесистых склонов и черных провалов горных обрывов - бежит куда-то вперед, наверное, к теплому морю, которое там, внизу, и почему-то все хорошо, и они с Наташей вместе, и машина несет их туда, где их ждет долгая счастливая жизнь...

Машину встряхнуло, она, громко рыча, взяла подъем и вдруг выехала на асфальт и, точно вырвавшись на свободу, с нарастающим гулом помчалась по шоссе к городу, через несколько минут по бокам замелькали домики, и стали все увеличиваться, и машина въехала в освещенные улицы и помчалась между двух рядов высоких домов к вокзалу...

Майка с Лешей распрощались и умчались обратно, оставляя позади городской шум, освещенные улицы, в тишину и сумрак весенней ночи, а Платонов вошел в зал ожидания и уселся прямо против запертого, вделанного в каменную стену, точно амбразура для пулемета, окошечка закрытой еще кассы, еле сдерживая нетерпение и волнение давно не ездившего человека.

Рядом с ним на скамье спал старик, поджав ноги в грязных сапогах, положив под голову тощий, перевязанный толстой веревкой мешок. Какие-то люди, подтаскивая по полу за собой тяжелый багаж, заглядывали в амбразуру окошечка, робко постукивали согнутым пальцем, напоминая, что пора открывать кассу, и в то же время боясь рассердить того пулеметчика, который, наверное, там скрывался.

Появлялись все новые люди с испуганными лицами опоздавших, таща баулы, мешки и готовые лопнуть от тяжести раздутые чемоданы. Уже несколько раз проходил мимо заспанный железнодорожник и каждый раз говорил: "Эй, дед, тут не гостиница, тут спать не полагается!", ночной вокзал постепенно оживал, и наконец открылось окошечко, и мгновенно образовалась толчея, и, хотя устроили ее всего человек семь или восемь, казалось - это целая толпа, шумная и беспорядочная.

Опять прошел железнодорожник и сказал, что тут не гостиница, и старик со вздохом во сне повернулся на другой бок.

Платонов купил билет и первым вышел на темную длинную платформу, где светились часы и под окнами буфета, сейчас закрытого и еле освещенного, чернели на асфальте лужи, а внизу, за краем платформы, было совсем темно, только маслянисто отсвечивали рельсы, убегая и разветвляясь где-то вдали, где у самой земли светили цветные огоньки. И вдруг над безлюдной платформой разом вспыхнула вся линия фонарей, громко, точно среди белого дня, заиграла веселая музыка и минуту гремела, точно в пустыне, над безлюдной платформой и черными лужами. Потом начал накрапывать дождик, и платформа стала оживать.

Лоснящийся мокрый паровоз вынырнул из дождевой завесы и, отдуваясь, шумно прошел мимо, и длинная вереница вагонов с занавешенными темными или слабо, по-ночному, освещенными окнами заполнила свободное пространство между платформами. "Трудно поверить, - думал Платонов, поднимаясь по ступенькам в вагон, - что вот эта подножка завтра будет далеко отсюда и, шагнув с нее на землю, я уже ступлю на землю Москвы".

Вагон был полон сумрака, тепла, вздохов спящих людей. Пробираясь к своему месту, Платонов осторожно обошел чью-то толстую ногу в пестром носке, торчавшую поперек прохода, споткнулся о корзинку, к которой был привязан бидон, прошел мимо отделения, где двое солидных дядей с расстегнутыми воротами беседовали у подоконного столика, на котором топорщилась большая измятая газета с растерзанной рыбиной и стояла, покачивая жидкостью, полупустая водочная бутылка о видом председателя, руководящего беседой.

Платонов забросил на верхнюю полку пальто, забрался сам и, отвернув краешек занавески, стал смотреть на платформу, на которой он сам стоял всего минуты две назад. Полка под ним мягко качнулась, и большая лужа под фонарем, окна буфета, вокзальная дверь - все сдвинулось, поплыло назад, все быстрее гуськом побежали назад привокзальные деревца и пакгаузы, цепочка вагонов на запасном пути. Поезд протарахтел на стрелках, колеса застучали чаще, и уже мчались назад будочки, заборы, дома, кусты, огни, и скоро за окном стало черно от высоких деревьев леса. Платонов выпустил из рук) занавеску, откинулся на спину, положил руки под голову и с наслаждением потянулся всем телом, удержавшись, чтоб не засмеяться вслух от переполнявшего его радостного чувства.

"Как мне повезло, - думал он, - как повезло! Вот я в вагоне, который несется в Москву. Не надо гадать, что будет у меня в Москве. Что бы ни было! Не надо об этом думать: будь что будет. Она позвала, подумать только, все-таки позвала!"

Поезд равномерно гремел на быстром ходу, вагон раскачивало и трясло, кругом вздыхали или похрапывали во сне, и слышен был ленивый разговор тех двух под председательством бутылки.

- ...Глупое твое удивление! - насмешливо-лениво бубнил один голос. Ну дали им соответствующую аппаратуру, вот они и выполнили!

- Ну, все-таки, - видно слабея, обижался и мямлил второй. - Ну, знаешь, все-таки нельзя отрицать, люди все-таки они...

- Брось, брось! Какие еще люди... Предоставили им соответствующую аппаратуру, и точка!.. - Звякнуло стекло о край стакана, двое разом громко выдохнули с восторженным отвращением, и беседа потекла еще медленнее и тише, перестала мешать Платонову думать.

Странно себя чувствуешь в дороге! Город, из которого ты уехал, уже не с тобой, он остался далеко позади, во Москва еще нисколько не приблизилась. На старом месте тебя уже нет, а на новое ты еще не приехал. Нет тебя ни тут, ни там, просто ты несешься, точно тебя ветром подхватило!

Даже вокзал - это уже не город. Человека уже почти нет в городе, когда он стоит в ожидании поезда на вокзале. Он уже почти уехал, и когда Наташа незадолго до войны уезжала в Москву к какой-то неродной тетке, которую бабушка устыдила и умолила приютить на первое время Наташу, - они стояли на платформе, держась за руки, и смеялись над смешными страхами людей перед расставанием, над слезливыми прощаниями. Они-то даже никакого слова друг другу не давали, потому что все эти "слова", и клятвы, и обещания пошлость и слабость людишек, которые не знали, что такое любовь, они-то держали свою судьбу в руках и знали, что никакая разлука им не страшна! И он держал ее руку и ясно чувствовал, что ее уже нет, она не здесь, уже уехала, и ее рука в его руке - это уже прошлое, или через минуту станет прошлым, и им только кажется, что они стоят рядом и ждут поезда, - они уже не вместе, они в разных городах.