Федор Кнорре - Шорох сухих листьев

Под деревьями сквера уже прогуливались кучками высыпавшие после дождя девушки и парни - тоже кучками, по трое, по двое. Запинаясь и спеша, играл аккордеон, и около старинного собора с пузатыми витыми колонками и коваными решетками на окнах сильно и вкусно пахло только что испеченным хлебом со двора хлебозавода.

Когда Платонов добрался до бесконечного Набережного бульвара, за рекой стал виден синеющий в наступающих сумерках лес и полосы дождя. Мигнули два раза и зажглись вдоль всего бульвара над берегом реки фонари, уходящие вдаль редкой цепочкой.

Старая, погнутая и местами сломанная железная решетка над обрывом, тянувшаяся вдоль бульвара, была та самая, мимо которой Платонов в детстве сам ходил в школу, и сейчас ему грустновато было это отметить.

Как себя ни утешай тем, что он добровольно ушел, что ему надоели административно-хозяйственные дела, - никак было не избавиться от мысли, что в его жизни что-то кончилось и не вернется, и сегодня он возвращается домой не так, как обыкновенно, а поставив черту под большей и лучшей частью своей жизни, и вот один плетется мимо этой решетки, черной, погнутой и старой, которая никому уже не говорит ни о чем и которую горсовет каждый год решает заменить и выбросить за негодностью.

Он упрямо шел пешком, пропуская мимо себя освещенные полупустые автобусы, и так добрался до полдороги, где бульвар, следуя изгибу реки, поворачивал налево, и, внезапно прислушавшись к тому, что начало происходить у него внутри, - к быстро надвигающемуся приступу, - расстегнул воротник, огляделся; к счастью, никого близко не было, никто не подойдет и не спросит: что с вами? может, вам что-нибудь нужно? - а ему ничего не нужно, кроме пустяка - нового сердца, которое согласилось бы еще поработать. Расспросы очень тягостны, когда ты и сам не знаешь, что с тобой будет даже через две минуты.

- Ну, уж это подлость, - с отвращением сказал он. - Не могла уж подождать. Схватила прямо на бульваре за горло.

Он быстро проглотил лекарство, одно, потом второе, прислонился к дереву и стал ждать, чем все это кончится, - больше ничего сделать было нельзя. Боль была еще несильная, все дело было в том, начнет она разрастаться или пойдет на убыль. Стараясь ровно, глубоко дышать и не волноваться, он, медленно поворачивая голову, осмотрелся вокруг и широко открыл глаза от удивления, до какой-то щемящей зависти поразившись, как прекрасно все окружающее, как хорошо все это видеть и чувствовать даже вот так, стоя у дерева и терпя боль.

От плескавшейся у берега внизу, в тумане, воды шел бодрый, сырой воздух, пахнувший рекой и дождем, у самого лица мокрые молодые листки на ветке резко вздрагивали, точно стряхивая с себя воду. Позади, над центром городка, розовело маленькое зарево. Очень маленькое зарево, но прежде ведь никакого не было, и это показалось Платонову очень удивительным и радостным.

По ту сторону улицы, среди кустов в палисаднике, осветилась маленькая терраска, вышли люди, стали рассаживаться вокруг стола, наверное собираясь пить чай или ужинать. Платонову видно было, как они нагибаются, садятся, делают движения руками и беззвучно говорят, наклоняясь друг к другу. Потом чашки поплыли, передаваемые из рук в руки над столом, и ему в эту минуту почему-то смотреть на это было интереснее, чем на какое-нибудь действие на освещенной сцене...

Очень многие деревья на этом бульваре Платонов знал, как людей. Он узнавал их по росту, наклону, изгибу сучьев, по рубцам на их старой коре.

По этому бульвару он начал ходить маленьким мальчиком в школу, и они росли вместе с ним, но век у них был подлиннее, и еще долго они будут стоять тут, над рекой, глядя, как из Посада шлепают по грязи, или бегут по снегу, или шуршат, сгребая в кучки ногами опавшие листья, все новые ребятишки, и листья тоже будут другие...

Боль постепенно начала замирать, пошла на убыль, но он еще некоторое время продолжал чутко прислушиваться, не повернет ли она обратно, как подстерегаемое животное смотрит и слушает вслед уходящим охотникам. Треск ломаемых сучьев, собачий лай и топот погони затих вдали, и Платонов, откачнувшись от ствола дерева, тихонько двинулся дальше.

Сколько раз проходил он в обе стороны по Набережному бульвару? Он был молод, и все ему было ясно, абсолютно все в жизни, людях, природе и мирозданье, и жизнь была бесконечна, и потом появилась в этой жизни Наташа, и вся жизнь "до Наташи" стала казаться просто упущенным временем.

И он, по своей привычке, увидел себя со стороны, как он, отставной директор, теперь просто учитель, подходит потихоньку к дереву - великому, единственному дереву! Хорош у него сейчас вид. Ему не много лет, он еще чуть только начал седеть, но болезнь незаметно приписала в его паспорте к строке "возраст" лет двадцать, укоротив оставшуюся жизнь, и сегодня, в эту минуту, он чувствует себя на двадцать лет старше.

Под этим деревом они с Наташей поцеловались. Не очень-то много им пришлось в жизни целоваться, так что это запомнить нетрудно!

Наташа поступила в школу, где и он учился, и он ее не заметил. А когда вдруг заметил, это было так, как может заметить водитель на полном ходу в двух шагах обрыв, когда можно только вскрикнуть и закрыть локтями лицо. Он и полетел с обрыва, и почти три года его жизни были омрачены и отравлены презрением Наташи и его отчаянными попытками начать ее презирать и ненавидеть. На протяжении этих лет она отдавала всю энергию и волю тому, чтобы его презирать, а потом они случайно пошли вместе по бульвару и начали говорить-говорить. Оказалось, что все три года у них копилось и накопилось столько всего, что нужно высказать, потому что они во все время своей ненависти видели и замечали только друг друга, интересовались только своей ненавистью, жили ею, и вот оказалось, что это не ненависть - все эти насмешки, подшучивания, презрительные прозвища, отворачиванья и небрежности, и слезы обиды, и злые школьные мстительные штучки, - все было что-то другое - это, оказалось, была любовь, и они уже не могли перестать обо всем этом рассказывать друг другу, изумлять и изумляться, как могло произойти такое чудо!

Потом они, не сговариваясь, каждый про себя, решили, что им нужно теперь обязательно поцеловаться, чтоб все было у них по-настоящему, и в один вечер они вот именно под этим деревом стояли бесконечно долго, до окоченения, замерзая на ледяном ветру, и Платонов изнывал от сознания своей некрасивости и того, что он не воевал вместе с Чапаевым и не сделал крупного научного открытия, и ему совершенно не хотелось целоваться, потому что он был скован до бесчувствия, и вдобавок ко всему у него текло на ветру из носу, и он ужасался позора, если он, нечаянно ткнувшись кончиком носа ей в щеку, покажется ей просто сопливым мальчишкой.