Федор Кнорре - Шорох сухих листьев

- Отлично, - серьезно кивая, сказал муж. - Раздадим и поедем!

Наташа оттолкнула его руку, отвернулась и пошла к умывальнику. Муж подошел сбоку и слегка отвернул кран и добродушно-ласково похлопал ее по плечу.

Наташа набрала воды в сложенную лодочкой ладонь, прижала к глазам и, не поднимая головы, сказала:

- Поедем! Кто тебя звал? Ты-то тут при чем? Вот я правда брошу все и тебя брошу и уеду с Платоновым! Начну какую-нибудь совсем новую жизнь.

Муж подал ей уголок полотенца, приговаривая:

- Ну и бросим. И уедем. И начнем, все будет по-твоему!..

Наташа, сердито морщась, засмеялась, еще сквозь слезы.

- Слон он и есть слон. Шкура слонячья!..

Споткнувшись на пороге, ввалился Иннокентий, чуть не расплескав бокалы с шампанским, которые держал в обеих руках, и минуту стоял не шевелясь, дожидаясь, пока жидкость перестанет качаться.

- Там одна дама опять желает перед вами преклоняться, - сказал он Платонову. - Пойдемте?

И Платонов пошел за ним, не оглядываясь.

- Ну, прошло? - заботливо сказал муж Наташе. - Вот тут еще капельку вытри, под глазом... Где же у тебя глазки-то были, когда ты за другого замуж вышла?

- Дура, - сказала Наташа, вытирая кончиком платка глаза. - А ты в него влюбился... А Иннокентия презираешь!

- Почему презираю? Нисколько. Иннокентий полезный, ну, как... шнурок. А твой Платонов - провод. Под током. Того можно в ботинки продевать, пакеты им завязывать. А от этого лампочки будут гореть. А не так схватишься, передернет! Ну, пойдем к гостям, они же все-таки стараются нам сделать приятное, тебе самой хотелось!

На другое утро малолюдная платформа была ярко освещена солнцем, когда был подан сверкающий чистотой поезд, готовый к отправке за границу. Никто не торопился, и проводники, щурясь на солнце, улыбались, здороваясь, когда им подавали билеты отъезжающие, а в вагоне-ресторане, сиявшем чисто протертыми стеклами, девушка в белой курточке любовно расставляла маленькие пучочки анютиных глазок по вазочкам на столиках.

Когда дверь в вагон открывалась, оттуда пахло тоже чистотой, прибранностью, умеренным теплом и запахом того, что, наверное, называется комфортом.

Платонов стоял и вот еще раз - теперь уже безусловно последний раз в жизни - смотрел на Наташу, стоящую у готового отойти поезда, и опять чувствовал, что ее уже почти нет, она уже почти уехала. И он застенчиво улыбался, стараясь запомнить как можно больше всего и никому не быть в тягость после вчерашней сцены у холодильника.

Наташин муж постоял около них и, забравшись в вагон, занялся раскладыванием каких-то пакетов. Время от времени он кивал им и улыбался из окна.

- Ох, чего бы я не дала, чтоб ты поехал с нами вместе! - говорила Наташа, нервно расправляя перчатку на пальцах. - Это так несправедливо, что я еду, а ты остаешься, ведь ты, наверное, нездоров... - Она вдруг сжала ему руку, пристально всмотрелась и испуганно спросила: - Коля, скажи мне правду, ты болен? Ты очень болен?

Платонов улыбнулся, отводя глаза, и сказал:

- Да я уж привык, знаешь ли.

- Сейчас мы поехали бы и, как только поезд отошел, пошли бы в ресторан, сели к окошечку и стали смотреть... Ты помнишь, ведь мы когда-то мечтали смотреть в окошко поезда весь день и всю ночь, когда поедем... Ой, ведь мы собирались в Грецию?

- И в Грецию. Нам это было просто!.. Смотри, люди уже садятся, тебе, наверное, пора.

- А мы сели бы и пили кофе... - не слушая, продолжала Наташа.

- Оно бы и Вася?

- Да, оно бы и Вася, как сказала бы бедная бабушка... Ну, Коля!..

Проводник мягко и дружелюбно вполголоса заметил, что пора.

Через минуту они вдвоем с мужем стояли за спиной проводника и махали Платонову, а поезд медленно, со скоростью пешехода, полз, неотвратимо ускоряя ход, и очень скоро уже не на что стало глядеть, последний вагон затерялся среди путей и других вагонов, и Платонов медленно пошел обратно, все еще не расставаясь с Наташей, ясно представляя себе, как она перестала махать перчаткой, отвернулась, прошла по залитому ослепительно мигающим солнцем коридорчику, постояла в дверях, села на мягкий, покачивающийся диван и вздохнула: "Ну, вот и все!"

В гостиничном номере все было по-прежнему, изменился только телефон. Теперь никто не мог позвонить. Разве что дежурный администратор. Он больше и не смотрел на телефон, точно это была рамка, откуда вынули портрет Наташи и теперь вставили фотографию дежурного администратора.

Он попробовал посидеть на диване, но от этого так быстро стала разрастаться тоска, что он, не дождавшись своего времени, сдал номер и как можно медленнее пошел на вокзал к отходу своего поезда...

На следующий день под вечер он слез с московского поезда на Большой станции, пересел на местный и уже в сумерках добрался до своего города.

На старом вокзальчике обшарпанные двери без порогов на пружинах свободно мотались взад-вперед, каждый раз постукивая. В маленьком зале ожидания в углу стояла все та же круглая черная печь, возле которой когда-то спала, положив голову Наташе на колени, бабушка. Платонов вышел на площадь. Тут было холоднее и гораздо сырее, чем в Москве. На автобус садиться опять не хотелось, и он пошел пешком через площадь, отгоняя, расталкивая воспоминания, которые так и толпились вокруг него; просто идти мешали, и он старался сейчас ни о чем не думать и только добраться потихоньку до дому.

На Набережном бульваре опять пахло земляной сыростью, и внизу плескалась вода, облизывая берег, и угадывался за легким туманом тот берег, весь в зарослях черемухи, сирени и шиповника. Сердце почему-то щемило от нелепого чувства жалости к Наташе, от которого он никак не мог избавиться, сколько ни прогонял.

А ноги начинали тревожно тяжелеть, и он уже слышал, точно отдаленные раскаты грома перед грозой, приближение приступа. Не мог подождать хоть часок! Да и на том спасибо, что хоть в Москве не набросился - это было бы похуже.

Он остановился у освещенной таблички автобусной остановки и стал ждать. Автобус подошел и встал и открыл дверцу, и тут вдруг Платонову показалось, что у него не хватит сил подняться по ступенькам. Он напрягся, вошел и сел и сразу почувствовал облегчение, когда из открытого окошка его стало обдувать ветром.

Два старых корявых дерева со знакомыми изгибами стволов, еще голые, стояли по-прежнему у входа в кино, как двадцать лет назад. Деревья медленно меняются. И рекламные плакаты, так же плохо, как всегда, нарисованные в красках местным художником, - тоже похожи были на прежние. Только лица, наряды, ноги и автомобили другие.

Наверное, загадочные, жгучие красавицы, которые пьянили миллионные толпы зрителей в то годы, теперь ходят, опираясь на палочки, пряча морщинистые, увядшие лица от любопытных. А сегодняшние роковые красавицы с трагическими глазами и знаменитыми улыбками и знаменитыми ногами в те годы еще лежали, выпятив голые пузенки, и весело поквакивали, хватаясь за мамин палец, в своих постельках!