Федор Кнорре - Весенняя путевка

- Почему ты сразу не сказала?

- Зачем?.. Вот мы с тобой пошутили, поболтали, и хорошо.

- Нет... Я, может быть, не то сказал: жениться, сейчас это, наверное, противно слушать. Я ведь что хотел?.. Что ты тогда думала? Я не приходил долго не потому, что забыл или не хотел, я просто откладывал, я все откладывал, черт меня поймет, почему я откладывал. А что ты в это время думала?.. Ужасно.

- Что тебе ужасно?

- Ужасно мне теперь представить, что ты обо мне могла подумать, имела право, нет, должна была думать! Поэтому тебе и противно все, что я говорю, да?

- Совсем не противно... Что я думала? Когда ты... ну, не приходил и я поняла, что не придешь, я приучила себя думать... так, как моя мама мне рассказывала. Про отца, когда он пропал без вести на фронте. Я так и думала: ты просто пропал без вести на каком-то фронте. Да ведь все было когда-то... тогда. Хватит! И все-то я тебе стараюсь объяснить то, чего и сама как следует не понимаю.

- А теперь?

- Никакого "теперь" у меня нету, пойми. "Теперь" - это только узенький мостик между тем, что "тогда" и "потом"...

Она давно и ясно представляла себе этот дрожащий мостик из гнущихся жердочек. Одним концом он лежит на твердой, надежной земле, на том, что было, а другим упирается во что-то такое ненадежное, вроде груды рыхлых комьев торфа - не то они такие твердые, что по ним можно пройти, не то рассыплются в труху при первом шаге.

- Вот опять дедушка сюда смотрит, - сказала Лина. - Надо его позвать, он давно уже там ходит.

- Не надо, минутку погоди...

Она смотрела на него ласково, понимающе и снисходительно, она уже давно передумала все, что он должен был испытывать и думать сейчас.

- Тебе хочется мне что-нибудь сказать? На прощание? Важное? Доброе? И ты не знаешь что. И я не знаю. Да никто, наверное, не знает. Не мучайся... Все мы так неумелы, так трусливы на хорошее. Все боимся показаться смешными, а то, не дай бог, и сентиментальными, уж лучше схамить. Это у нас получается... Ну, я его позову.

Лина подняла руку и сделала знак дедушке. Он неторопливо свернул в их аллею.

- Ну вот он идет! - с отчаянием сказал Артур. - Хоть скажи прямо: ты меня теперь уже ни капельки не любишь? Да? Правду! Скорей.

Она улыбнулась этому вопросу, как скучному знакомому, которого давно ждала и вот он явился.

- Я не знаю, что это значит... Каждый ведь думает свое. Совсем свое и разное... Не знаю.

- Значит, нет. Значит, нет.

- Что же ты не подходишь? - окликнула она нерешительно подходившего к ним дедушку.

Дед подошел и, прежде чем сесть, поздоровался подчеркнуто вежливо, так что Артур невольно подумал, что надо при случае его назвать Александром Ивановичем, а не как-нибудь безлично.

- Побывали на самом дне пропасти отчаяния? - безмятежно, даже как будто одобрительно осведомился дед, усаживаясь.

- Ну, и побывала немножко. Уже вылезаю обратно, опоздал, нечего измываться, - сварливо буркнула Лина.

- Ничего нет лучше иной раз, как впасть в полное отчаяние, невозмутимо пояснил он Артуру. - Не так уж много раз я пробовал, но всегда хорошо помогало. Только там, на дне, не надо залеживаться.

- Хорош дед, нечего сказать! - щуря заплаканные глаза, со смешливой плаксивостью укоризненно сказала Лина. - Легкомысленный и как есть бесчувственный, правильно про тебя говорят, что ты бессердечный.

- Это кто это так говорит?

- Как это? Я и говорю!

Они точно втягивались в какую-то старую, знакомую, любимую игру, но это была вовсе не бессмысленная игра, а как будто только им двоим понятный способ дружеского общения, передачи тепла, любви и, видимо, каких-то общих воспоминаний.

Артур этой игры не знал, только слушал с неловкостью человека, оставшегося в стороне.

- Понимаете, когда попадаешь уж в очень дурное положение и устаешь бороться, действительно, бывает, придешь в отчаяние. Решишь: все плохо, выхода нет, все пропало и так далее. Так же вот расслабляют для отдыха мышцы, знаете? Отдохнешь, расслабившись, и вдруг чувствуешь, что очухался, сил прибавилось, сообразишь, что не совсем все пропало, - давай карабкаться, глядишь, и вылез.

- Ложная, насквозь фальшивая теория, не выдерживающая критики. Но действительно помогает, - сказала Лина. - Смотрите, Прягин сюда идет!

- Какой Прягин? - Артур очень изумился.

- Твой Прягин. Ты его забыл, что ли?

- Разве он к тебе ходит?

- Нет, он все собирался. Вот с девочками идет.

Все подошли, разговор пошел общий, какой при прощаниях бывает, с виду оживленный, но на самом деле никакой, ни о чем, потому что все думают как раз о том, о чем говорить не надо - о прощании.

Прягин держался за спинами девочек и с застенчивой готовностью улыбался каждый раз, когда встречался глазами с Линой.

Время стало тянуться, как при проводах на вокзале, только прощаться и даже говорить "до свидания" было нельзя.

Так, не прощаясь, все остались стоять на ступеньках больницы, и Лина, обернувшись за стеклянной дверью, подняла согнутую руку и пошевелила пальцами, нерешительно помахав им всем на прощание.

Не разговаривая, вразброд по аллее все пошли к выходу из парка.

Девушки из лаборатории Лины быстро ушли вперед, куда-то свернули и потерялись из виду. Прягин устремился за ними, беспокойно оглядываясь по сторонам.

Немного погодя Артур их снова увидел: одна стояла в сторонке, уткнувшись лбом в березку, что-то бормотала, а другая, хмурясь, утирала платком ей щеки, загораживала плечом от прохожих.

Он, не останавливаясь, прошел мимо и только минуту спустя вдруг ясно разобрал - вспомнил ужасные слова, что так упрямо, точно споря, повторяла девушка: "Такая она была хорошая... Ты не знаешь, как я ее любила!.."

Теперь ему остались только воспоминания. Он никогда и не подозревал, что они у него могут быть. Оказалось, были.

Теперь он вдруг вспоминал то, чего как будто и не знал, точно вскрывал все новые конверты давно полученных и позабытых, непрочитанных писем. А то, что он отлично помнил, вдруг приобретало совсем другой смысл, открывалось новой стороной.

Он вспомнил, как увидел ее в первый раз, когда она по дороге к их палаточному лагерю, чуть отстав от Люки, спрыгнула с откоса маленькой дюны и бегом ее догнала, размахивая сумкой с самолетиком и пальмами, и вдруг теперь понял с удивлением и полной неожиданностью всю прелесть ее движений, когда она нагнулась, поправляя туфлю... выпрямилась... пробежала несколько шагов... и стала подходить все ближе с этими ее темными глазами, полными веселого любопытства, ожидания и готовности к радости, еле скрываемой беззащитной доверчивости. Она так готова была полюбить и полюбила. Любила. Да, это было: любила и так обманулась в нем. Он сам сделал все для этого. И вот она перестала его любить.

Он лежал у себя на постели, стиснув зубы, с закрытыми глазами, а она легко и гибко выпрямлялась, поправив туфлю, спрыгивала и бежала по берегу к нему, и он бежал к ней навстречу, протягивал руки - поскорей уверить, что все теперь хорошо, она ни в чем не обманется, все будет не так, как было, вот сейчас им удастся все начать во второй раз, с самого начала, по-другому, вот с этой минуты, с этих глаз, увиденных им почему-то только теперь, когда уже поздно, все поздно...