А Кобринский - Плачущий осел

Малый зал дома писателей. Литературный вечер в разгаре. Мельком пробежал взглядом по лицам. Ни одного знакомого, за исключением Исаака Ухаба и Христофора Вакса. Христофор весь в чтении. Декламирует с галлюцинирующей страстью: Кленовые листья сухие, Колеблясь на стылом ветру, Слетали на воду и Вия Глаза отражались в пруду. Зрители заворожены и артистичностью Христофора и образной выпуклостью его стиха. Аплодисменты. Следующий я, но вначале антракт и короткое объявление Ухаба - на следующей неделе намечена встреча с сотрудниками журнала ?11?. Наконец-то я увижу выдающихся эмреповцев семидесятых годов и среди них Мануила Нудмана. Фойе. Ухаб познакомил меня с Северьяном Сусликовым. Я попытался завязать дружеский разговор, но безрезультатно. На каждую мою фразу Сусликов отвечал невнятным бормотанием, напоминающем по звуку ?хрум-хрум-хрум?. Под его редакцией в газете ?Двенадцать колен? появляются стихи и другие произведения эмреповцев. Рубрика, которую он ведет, называется ?Литературный Олимп?. Без буквы ?п? реальности здесь было бы гораздо больше. Неожиданно вспомнилась Виолетта Хомяк, сотрудница этой же газеты?. Господи, - подумал я, - одни грызуны!?

Она, повидимому, показала Сусликову, присланные мною, эпатирующего содержания стихи и письмо.Представляю себе эту картину. ?Да кто такой этот Каркай Икс?! - сказала Виолетта Северьяну, - малоизвестный литератор с сомнительным дарованием, а гонору не занимать?. Тут и позвонил мне Сусликов домой: ?Господин Сибино, - говорит, - редакция сихами завалена, не могли бы вы прислать чего-нибудь из прозы?? Я поморщился. Экивок Северьяна Сусликова имел говнистый запашок. ?В настоящий момент пишу стихи?, ответил я резко и сухо. После непродожительного молчания Сусликов,не хрумкнув в ответ ни слова, повесил трубку. И вот на тебе - личное знакомство. Да еще в этот момент, как раз перед моим выступлением. Я сразу же почувствовал в этом человеке враждебное напряжение. Лицо злое. Глаза колкие, настороженные. ?Уважаемый господин Сусликов, - хотелось мне ему сказать, - не надо кукситься на свою прозрачность - ведь это же прекрасно, что вы не мешаете мне смотреть сквозь вас?.

Литературный вечер подошел к концу. И снова фойе. Люди, изголодавшиеся по творческому общению - этому незаменимому катализатору созидательной духовной активности. Но пора ехать домой... Тель-Авив. Ришон ле-Цион. Дальше маршрутным такси почти до апельсинового сада. Ночь. Деревья. Тропинка... Неожиданный дождь. Проливной - с градом, молниями и раскатистым громом. 58

Тереза Маршайн читает мою заметку об авторитетном обещании Председателя Кнессета господину Новому Репатрианту. Я подчеркнул в заметке: обещание осталось всего лишь обещанием - помещение для экспонирования уникальных документальных материалов господину Новому Репатрианту не предоставлено. ?Вы говорили, что засняли момент обращения господина Нового Репатрианта к Председателю Кнессета?, - сказала Тереза, прочитав заметку. Я открыл сумку. ?Цветная. Не знаю или годится?. ?Надо показать главному редактору?, - ушла, рассекая каблучками коридорную тишину. Через несколько минут вернулась: ?Мне было сказано, что ваша заметка, в несколько сокращенном виде, пойдет в ближайшем номере?. ?Так же, как интервью о Лойфмане, подумал я, но промолчал - спросил, - а фотография?? ?И она тоже, - сказала Тереза и с едва заметной осторожностью спросила, - у вас сохранился негатив?? ?Вам нужны две фотографии?? ?Нет, одной достаточно?. ?Тогда зачем был задан вопрос?? - подумал я с некоторой долей подозрения и пристально посмотрел Терезе в глаза. Она их тут же опустила, но вовсе не от смущения. То, что раньше в ее облике напоминало мне нечто готическое и дон-кихотовское, теперь ощущалось, как полнейшее отсутствие объема. Мне вдруг показалось, что Тереза сплющена какой-то неодолимой силой до толщины картона и видеть ее можно только анфас и, если смотреть на нее сбоку (этого она, по-видимому, панически боялась), тут же перестает быть тайной, что в ней нет личности и что, как личность, под этим острым углом зрения Тереза Маршайн блекнет до такой степени, что практически исчезает. 59

Апельсиновый сад рассекала песчаная дорожка. Я прогуливался по ней, с наслаждением ощущая дыхание свежего ночного ветра. Я не могу сказать, что знаю звездное небо достаточно хорошо, но, во всяком случае, Большой Ковш м Малый нашел без труда и тут же обрадовался. Не столько тому, что нашел, сколько факту, что над Беер-Яковым висят такие же созвездия, как и над Днепропетровском. Луна была полной и на просветленном небесном фоне четко выделялись контуры стоящих на возвышенности многоэтажек. Ближайшие стволы излучали фиолетовое свечение. Неожиданный крик совы придал взбудораженной тишине зловещее напряжение. В спину ударил порывистый ветер. Затрепетала листва. Сад зазвенел. В нескольких метрах от меня, меж вырисовывавшимися стволами, на границе, где блеклая полутьма переходила в непроглядную тьму, я увидел призрачную фигуру в хитоне. Я хотел было двинуться ей навстречу, но она протестующе замахала свободной от посоха рукой, как бы умоляюще отталкивая меня. Как она догадалась о моем присутствии и, в частности, о моей намерении подойти к ней? - ведь она была абсолютно слепой. Присмотревшись, я увидел? что изо рта у нее торчит кляп. ?Почему она не вытащит его?? - подумал я и, несмотря на ее протестующие жесты, решительно шагнул к ней. Вернее хотел шагнуть. Шага не получилось. Нога ни с места - словно проросла кедом в зыбучий песок. Я решил немедленно сбросить обувь, но не успел. Порывы ветра внезапно усилились до ураганной силы и какое-то чудовище непонятное и страшное налетело на меня, набросило что-то мне на голову и начало душить. Острая режущая боль пронзила меня. Одной рукой я схватился за сердце, второй за подвернувшуюся во время моего падения ветку, но она обломилась. Последнее, что я помню - ее сухой треск, подобный выстрелу. Я упал навзничь и потерял сознание. Когда я пришел в себя, я вдруг осознал? что со мной лично ничего страшного не произошло. Умер, собственно говоря, не я, а господин N - мой двойник, с которым я изредка в часы ностальгического настроения беседовал в апельсиновом саду. Осознав это, я подошел к покойнику поближе. Его лицо было прикрыто русскоязычной газетой ?Двенадцать колен?. Сверху на газете лежала обломившаяся сухая и сквозь нее с первой печатной полосы смотрели на звездное небо, радостно прижимаясь друг к другу, щека к щеке, министр абсорбции рав Ицхак Перец и только что спустившийся с трапа самолета на землю своих сов новоиспеченный господин Новый Репатриант.. Свободными прямоугольными концами газета трепетала на ветру, как раненая птица, безрезультатно машущая одним крыло.