Максим Горький - Том 2. Рассказы, стихи 1895-1896

— Скоро… но ты не на тему говорил — я хотел спросить тебя, как ты теперь живёшь… семейно или же в одиночестве…

— С мая в одиночестве. Зимой жил с одним ангелом… Курьёзная история, дружище! Поклонница моего таланта, девочка с огоньком и не без образования, что, впрочем, не мешало ей быть классической дурёхой… Сошлись мы с ней совершенно случайно… по крайней мере, с моей стороны не было ничего преднамеренного. Выпил я малость: дело было на загородном пикнике… Чёрт знает, как она очутилась у меня на квартире… только утром я просыпаюсь, смотрю: женат! Поздравил себя, оделся и жду, что будет дальше…

Папа громко хохотал, и девочке казалось, что звуки его смеха раскалывают внутри её что-то. Это было очень больно ей.

— Ах, дьявольщина… н-ну?

— Ну, проснулась. Последовали слёзы… миллион поцелуев и столько же клятв. С неделю мы отчаянно бесились, и я порядочно измучился с ней…

— А родители?

— Скрыто. Потом жизнь понемногу начала вступать в свои права, и началось… чёрт знает что! Прежде всего она начала доказывать мне, что мои нежные, чудные, чарующие душу стихи совершенно не гармонируют с моим халатом, — вещь, за которую я заплатил шестьдесят пять рублей… Я протестую, она плачет. Скандал! В конце концов оказывается, по её представлению, поэт — существо до такой степени неземное, что в квартире его даже не должно существовать то помещение, в которое, по силе физиологических законов, необходимо иногда ходить и поэту. О, чёрт возьми это идиотское воспитание, которое так квасит мозги женщин! Начались споры, слёзы, истерики, ссылки на материнство… требование уступок на всех пунктах. Я сбежал и написал ей прозой, что поэту прежде всего необходима свобода.

— Ну и что же? — медленно спросил папа.

— Плачу ей по двадцать пять рублей в месяц…

Шуре было холодно, и она вся дрожала мелкой нервной дрожью, продолжая смотреть в сад широко открытыми глазами…

— То-то последнее время твой пессимизм зазвучал так громко…

— Ты читал «Воспоминаний пёстрая толпа во тьме ночной передо мною вьётся»?

— Ну?

— Вот там изложено всё впечатление… весь осадок этой глупой истории.

— Хорошо изложено… — вздохнул папа. — Вообще, брат, ты великий мастер ясно изображать «волнений сердца смутные узоры».

— Ба, а ты, однако, и в самом деле меня почитываешь?

— И даже очень. Без лести говоря, у тебя прелестный стих…

— Спасибо! Это не часто приходится слышать, хотя я — буду откровенен — знаю, что заслужил такой отзыв…

— Бесспорно, брат! Идём чай пить…

— Ты посмотри, кто нынче пишет и как пишет? Живодёры, а не поэты, насилуют язык, истязуют его… Я ценю это сокровище, стараюсь…

Шура видела, как они шли по саду рядом и папа обнимал поэта за талию… Вот их голоса стали неясны, пропали.

Шура выпрямилась на стуле медленно, так, как бы на ней лежало что-то тяжёлое и ей ужасно трудно было шевелиться…

— Шура, иди чай пить! — донесся до неё голос мамы. Она встала, пошла и, проходя мимо зеркала, видела, что лицо у неё бледное, осунувшееся, точно испуганное. И в глазах её было так туманно, что, когда она вышла к столовую, знакомые лица являлись пред ней какими-то бесформенными белыми пятнами.

— Надеюсь, что барышня уже перестала сердиться на меня? — донёсся до неё голос поэта.

Она молчала, глядя на его гладко стриженую голову и стараясь вспомнить, каким он, этот человек, казался ей, когда она читала его стихи и не знала его?

— Шурка, что же ты молчишь? Как вежливо! — воскликнул папа.

— Ах! — вскричала она, вскакивая со стула, — что нам надо? Отстаньте от меня… Обманщики…

И, с рыданием бросившись вон из столовой, она ещё раз истерически крикнула:

— Обманщики!..

…Несколько секунд четверо людей за столом сидели молча, изумлённо поглядывая друг на друга. Потом мама и тётя ушли.

— Уж… не слышала ли она наш разговор? — спросил папа поэта.

— Чёрт возьми! — смущённо воскликнул тот, заёрзав на стуле.

Вошла мама и на обращённые к ней вопросительные взгляды ответила, недоумевая, пожав плечами:

— Плачет…

У всех людей есть пятна на совести, — у меня тоже есть одно.

Но большинство людей относится к этим украшениям на лице своей души крайне просто; они носят их так же легко, как крахмаленные рубашки, а я не ношу таких рубашек и, должно быть, поэтому — чувствую себя крайне неудобно с моим пятном. Одним словом — я хочу покаяться.

Я не потому каюсь, что уже не нахожу в жизни иных приятных развлечений или не чувствую себя способным чем-либо другим привлечь к себе внимание людей; я также и не потому пускаюсь в откровенность, что имею намерение рассказать что-либо о моих достоинствах, — о, нет! Ни одна из тех причин, которые обыкновенно побуждают людей к публичному покаянию, не руководит мной в данном случае. Я каюсь потому, что чувствую — пора! И вот я взял в руки перо и, как щёткой, откровенностью хочу счистить с души моей то тёмное пятно, которое давно уже давит мне сердце.

Началось всё это на улице в весёлый день мая, когда я гулял и встретил одну знакомую гимназистку. Её звали Лизочка; у неё были превесёлые карие глазки, — но теперь они были печальны; розовое, изящное и живое личико — в момент встречи было бледно и безжизненно; у неё была лёгкая, как полёт птички, походка, а теперь — она едва передвигала ноги.

— Лизочка, здравствуйте! Как здоровье ваших кукол?

Я забыл сказать, в котором классе она училась. В четвёртом. Я очень любил играть с ней в куклы, — это прекрасно освежает после общения с людьми.

— Здравствуйте, — сказала мне Лизочка, и в голосе её я услыхал слёзы.

— Что с вами, девочка? — спросил я, встревоженный. Сознаюсь — я любил её, и она отвечала мне взаимностью, со всей силой и страстью своих двенадцати лет. Мне в ту пору было ещё только пятьдесят три года.

— Н-нам опять задали… сочинение… — сквозь слёзы сказала она.

— Сочинение? Ба! Да разве тема такая печальная, что вы, ещё не разработав её, уже плачете?

Она улыбнулась.

— Да, вам хорошо, — вас не заставляют писать сочинения!

— Увы, Лизочка, — тоже заставляют. Только вас заставляют учителя, а меня — обстоятельства. Не будем говорить, кто из них хуже. Но вы не печальтесь: я напишу за вас сочинение. Какая тема?

— «Вода и её значение в природе и в жизни человека!» Напишете? Милый! На пять?

— Постараюсь — с плюсом!

— А потом придёте играть в куклы?

— После сочинения? Обязательно.

— До свидания! Какой вы ми-илый!

И она ушла…

Я потому так быстро предложил ей написать сочинение, что это дело было уже мне знакомо. Однажды учитель словесности поставил мне двойку за сочинение, написанное для одной гимназистки пятого класса на тему: «Положительные черты в характерах Скалозуба и Молчалина». Другой раз я получил единицу с минусом за сочинение для гимназиста шестого класса на тему: «Польза и вред почитания родителей» или что-то в этом роде.