Максим Горький - Том 2. Рассказы, стихи 1895-1896

Воспользовавшись этим движением, мальчишка согнулся, нырнул между двумя парнями, моментально вытянул вперёд руку, схватил с лотка кусок мыла и… опрокинулся назад, на землю.

— Ага, сынок! — торжествуя сказал торговец, держа его за ногу и таща по земле к себе.

Он схватил его снизу из-под лотка, и теперь мальчишка, извиваясь, как уж, упирался в мостовую руками и, болтая свободной ногой, с испуганным красным лицом ехал на животе под лоток. Вот рыжий мужик поймал и другую его ногу, дёрнув мальчика к себе, — причём тот ударился подбородком о камень мостовой — и, наконец, мальчик очутился лицом к лицу с ним.

Стоя между его колен, крепко сжатый ими и цепкими пальцами рыжего мужика, лежавшими у него на плечах, мальчик сосал разбитую губу и, сплёвывая в сторону кровь и слюну, покорно ждал, опустив руки по длине туловища и положив их ладони на колено торговца.

Тот, с удовольствием в больших тёмных глазах, с оскаленными улыбкой зубами, сверкавшими из густой рыжей бороды, осматривал мальчишку и молчал, очевидно, придумывая наказание для вора.

У вора же неровно вздымалась маленькая грудь и вздрагивали плечи… А на рябом лице его были отражены испуг, и тоска, и ожидание…

— Н-ну… — начал торговец, хмуря брови и стискивая зубы, — и что же я теперь с тобой сделаю, а?

Мальчик повёл плечом.

— В острог мне тебя запрятать или рвачку дать? Выбирай… что тебе по вкусу…

— Прости, дяденька, — тоскливо сказал вор.

— Про-ости-ить? Скажи на милость! Ишь ты! Как же так, сынок, я тебя могу простить? Ты, вор, украл у меня товару. Значит, следовает тебя упечь в тюрьму. А ежели я тебя, одного вора, прощу, другой — другого простит, — кто тогда в тюрьме сидеть будет, скажи, а?

— Дяденька, я больше не бу-уду… — со слезами на глазах и с дрожащими губами вполголоса, убедительно вытянул мальчишка.

— Это мне нипочём! Нет, ты скажи — кто будет в остроге тёмном сидеть, ежели воров прощать?

Мальчик беззвучно заплакал, и слёзы, стекая по его щекам, оставляли на них полосы…

— Говори, чертёныш, — кто? — зло сверкнув глазами, крикнул торговец и дёрнул вора за ухо…

— Ра-а…збойн…ики… — сдерживая рыдания, тихо сказал мальчик.

Это, должно быть, понравилось торговцу — он засмеялся довольно и громко.

— Ах, жулик! Ловко отрезал! Разбойники… шустрый ты мальчонка — быть тебе арестантом.

Ну, говори, ты зачем мыло стянул?..

— Дяденька! Вот те Христос — не буду я больше! Никогда уж не буду! — звонко крикнул мальчик.

— Шш! Не орать! Может, я тебя ещё и прощу, а будешь ты орать, придёт свистун с селёдкой — тогда, брат, шабаш твоё дело. Возьмёт он тебя и засадит в острог, в яму пхнёт, а там крысы, лягушки, змеи, и кажинный день тебя будут из ямы вынимать и — пороть!

Плечи мальчика судорожно задрожали, а в широко раскрытых глазах отразился ужас. Вор рванулся из колен торговца, но тот крепко тиснул его плечи своими цепкими пальцами и дал ему щелчок в лоб.

— Вот, на-ко отведай! Ишь ты, бежать захотел… Ну, говори — куда тебе мыло?

— Про-одал бы… — покорно ответил мальчик.

— Так… Продал бы… Ну, а деньги куда бы ты девал?

— Купил бы… фунт весового… хлеба…

— Н-ну?

— Баварского… квасу… полбутылки…

— Ишь ты! — усмехнулся торговец. — А ещё?

— Больше ничего нельзя уж… — вздохнул мальчик. — Только восемь копеек дают за мыло.

— Ага! так ты не в первый раз его воруешь? Н-да! Как же мне тебя простить, ежели ты такой злодей?

Вор поник головой и замолчал.

— А разве хлеба дома у тебя нет?..

Вор вздохнул и покачал головой, размазав рукой слёзы по лицу.

— Разве отец-мать хлебом тебя не кормят?

— Нету отца…

— А где он?

— Не знаю…

— А мать?

— Пьёт она всё…

— Та-ак! — протянул торговец. Ему уже становилось скучно возиться с этим вором. Он даже зевнул.

— Дяденька! Пусти меня… — тихо сказал мальчик и, вертя головой, поцеловал сначала одну, потом другую шершавую руку рыжего торговца. Тому понравились эти поцелуи. Он улыбнулся себе в бороду. Он бы и ещё помучил мальчонку ради своего развлечения, но это было уже скучно. К тому же издали на лоток с его товаром поглядывали две бабы с маленькой девочкой.

Торговец вздохнул.

— Пожалуй, иди…

Вор рванулся, и лицо его вспыхнуло радостью…

— Ку-уда! Нет, погоди, наперёд я тебе надеру уши…

И методически, равномерными движениями руки, рыжий человек стал болтать головой мальчика из стороны в сторону. Надрав одно ухо, он принялся за другое. На лице его не отражалось ни удовольствия от этой операции, ничего, — оно было равнодушно, и только потом он дал мальчишке шлепка по затылку и сказал ему:

— Ну, иди! Да помни меня.

Тот, с красным лицом, держась руками за горевшие уши, отошёл на несколько шагов в сторону и вдруг повернулся назад… Торговец удивился.

— Али мало? — спросил он, поднимая брови.

— Дяденька… — тихо заговорил мальчик, умоляюще глядя в его красное лицо. — Дай мне копейку!

— Подь сюда… — сказал торговец, хмуря брови. — Никита Егорыч! — крикнул он кому-то через улицу, держа мальчика за плечо. Тот посмотрел по направлению голоса и вздрогнул. Через улицу переходил суровый полицейский, придерживая рукой шашку…

Мальчик вскинул глаза на лицо торговца. Оно было тоже сурово. Тогда он заплакал, сжавшись и вздрагивая. Голова у него как-то уходила в плечи.

— Кум! Будь другом, отправь ты мне его в часть! — тыкая пальцем в голову вора, сказал торговец.

— Что слямзил? — просто спросил полицейский, взяв вора за руку.

— Мыла кусок… Травленый мальчишка.

— Знакомы мы, — кивнул головой полицейский. — Пойдём, Мишка, или как, бишь, тебя там?

— Митька, — покорно сказал вор.

— Митька… Айда!.. Тут мы с тобой пеше дойдём — близко.

Они пошли. Не поспевая за полицейским, мальчик подпрыгивал по камням. А торговец, глядя им вслед, зевал и крестил себе рот.

Звали его Федька; это был парень лет восемнадцати, светлорусый, с голубыми, ясными глазами, с круглым лицом, шесть дней в неделю вымазанным сажей, хорошо оттенявшей два ряда частых, белых зубов, всегда открытых весёлой и доброй улыбкой толстых губ. Проводя большую часть своего рабочего дня на крышах, Федька, несмотря на трёхлетнюю жизнь в городе, ещё не успел вполне утратить деревенской наивности; шум и бойкая жизнь города не заглушили в нём застенчивости дикаря, и среди печников, своих товарищей, уже просвещённых городом, он пользовался репутацией дурака и «облома».

Почти всегда над ним смеялись — он давал к этому слишком много поводов: не пил водки, не ходил в весёлые дома, не играл в орлянку и аккуратно каждый месяц посылал отцу в деревню свой заработок, стараясь тратить только те деньги, которые изредка перепадали ему «на чай» за то, что он вымажет глиной чело печи, выправит «под» или вставит вывалившийся из трубы кирпич.