Максим Горький - Том 3. Рассказы 1896-1899

— Экая у тебя жизнь лёгкая, Артём!.. Всегда есть деньги…

— Ну, так что?

— Ничего… Выручают тебя бабы, проклятые!

— А на тебя и не смотрят.

— Нам — где уж! У нас не такие ноги, чтобы ходить по твоей дороге, вздохнул Жених.

— Потому баба любит здорового человека. Ты что? А я — чистый человек…

В таком тоне Артём постоянно беседовал с золоторотцами. Его равнодушный, ленивый и густой голос придавал особую силу и тяжесть его словам, и всегда они были грубы, обидны. Быть может, он чувствовал, что эти люди во многом хуже его, но во всём и всегда умнее.

Явился Каин с ящиком своих товаров на груди, с жёлтым ситцевым платьем, переброшенным через левую руку. Сдавленный обычным ему чувством страха, он стал в дверях, вытянул шею и с беспокойной улыбкой оглянул внутренность трактира, но, увидев Артёма, весь просиял радостью. Артём смотрел на него и широко улыбался, шевеля губами.

— Айда ко мне! — крикнул он Каину и, обращаясь к Жениху, насмешливо приказал ему:

— А ты — пошёл прочь! Дай человеку место…

Рыжая, щетинистая рожа Жениха на момент одеревенела от удивления, он медленно поднялся со стула, посмотрел на товарищей, изумлённых не менее его, на Каина, бесшумно и осторожно подходившего к столу… и вдруг озлоблённо плюнул на пол:

— Тьфу!

После чего медленно и молча ушёл за свой стол, где тотчас же раздался глухой шёпот, в котором были ясно слышны ноты насмешки и злобы. Каин всё улыбался растерянно, радостно и в то же время искоса и с тревогой скашивал глаза в сторону обиженного Жениха и его компании.

А Артём добродушно говорил ему:

— Ну, давай чай пить, что ли, купец… Пирога надо купить, — будешь пирог есть? Ты чего туда глядишь?.. А ты плюнь на них, не бойся… Ну-ка, вот я им проповедь скажу…

Он встал, движением плеч сбросил куртку на пол и подошёл к столу недовольных. Высокий и мощный, выпячивая вперёд грудь, разминая плечи и всячески рисуясь своей силой, он стоял перед ними с усмешкой на губах, а они, замерев в осторожных позах, молчали, готовые бежать.

— Ну, — начал Артём, — что вы урчите?

Ему хотелось сказать что-нибудь страшно сильное, но слов не было у него, и он остановился…

— Глаголь сразу! — махнул рукой Драный Жених, скривив губы. — А то лучше отстань от нас во все четыре стороны, богова дубина!..

— Молчи! — повёл бровями Артём. — Озлился, — зазорно тебе, что я с жидом дружбу веду, а тебя прогнал… Я всем вам говорю, — он лучше вас, жид-то! Потому в нём доброта к человеку есть… а у вас нету её… Он только замученный… Вот теперь я беру его под свою руку… и ежели какая-нибудь кикимора обидит его — держись тогда! Прямо говорю — не бить, а мучить буду…

У него дико вспыхнули глаза, жилы на шее вздулись и ноздри задрожали.

— Что побили меня пьяного — это мне нипочём! Силы мне не убавили, только сердце пуще ожесточили… Так и знайте! За Каина, за всякое обидное слово ему — насмерть буду увечить. Так всем и скажите…

Он вздохнул во всю грудь, точно тяжесть с себя сбросил, и, повернувшись к ним спиной, пошёл прочь.

— Здорово пущено! — вполголоса воскликнул Драный Жених и скорчил унылую рожу, глядя, как Артём усаживается против Каина.

Каин сидел за столом, бледный от волнения, и не отводил от Артёма расширенных глаз, полных чувства, неизъяснимого словами.

— Слыхал? — строго спросил его красавец. — Вот… Так и знай, как кто заденет тебя, беги ко мне и говори. Я сейчас приду и развинчу ему кости…

Еврей бормотал что-то, — молился богу или благодарил человека. А Драный Жених и его компания, пошептавшись друг с другом, один за одним стали выходить из трактира. Жених, проходя мимо стола Артёма, напевал себе под нос:

— и, взглянув в лицо Артёму, неожиданно докончил песню своими словами, скорчив рожу и в такт притопывая ногой:

— и быстро юркнул в дверь.

Артём выругался и оглянулся вокруг. В полутёмном, закопчённом и пахучем склепе осталось только трое людей — он, Каин против него и Савка за буфетом.

Лисьи глазки Савки встретились с тяжёлым взглядом Артёма, и длинное лицо его приняло выражение сладчайшего благочестия.

— Превосходно и великолепно поступил ты, Артём Михайлыч! — говорил он, поглаживая бороду. — Совсем по завету евангельскому… Как в притче о самарянине милосердном… Во гною и струпьях был Каин-то… А вот ты не побрезговал.

Артём слушал не его слова, а эхо их. Оно, отражаемое сводчатым потолком трактира, плавало в его пахучем воздухе и, густое такое, лезло в уши. Артём молчал и тихонько тряс головой, точно желая отогнать от себя эти звуки. А они всё плавали и вклёвывались в его уши, раздражая его. Было душно и скучно. Какая-то странная тяжесть легла на сердце Артёма.

Он упорно смотрел на Каина. Обжигаясь, дуя на блюдечко, еврей, наклонив голову, пил чай, и блюдечко тряслось в его руках. Иногда Артём ловил на своём лице скользкий взгляд Каина, и силачу от этого взгляда становилось ещё скучнее. Глухое чувство недовольства чем-то росло в его груди, глаза его темнели, он дико осматривался вокруг себя. В голове его, как жернова, ворочались думы без слов. Раньше они не посещали его, но вот во время болезни пришли. И не отходят…

Окна с железными решётками, в них льётся с улицы оглушающий шум. Тяжёлые массы камня висят над головой; липкий от грязи, покрытый сором кирпичный пол… И этот маленький, оборванный, запуганный человек… Сидит, дрожит, молчит… А в деревнях скоро косьба начнётся. Уже за рекой, против города, трава в лугах почти по пояс. И, когда оттуда пахнёт ветер, запахи приносит он заманчивые…

— Что ты молчишь, Каин? — недовольно заговорил Артём. — Али всё ещё боишься меня? Эх, растерянный ты человек!..

Каин поднял голову и странно закачал ею, а лицо у него было сконфуженное и жалкое.

— А что мне говорить? И каким мне языком говорить с вами? Этим, — еврей высунул кончик языка, показывая его Артёму, — которым я со всеми другими людьми говорю? Разве мне не стыдно с вами этим языком говорить? Вы думаете, я не понимаю, что вам тоже стыдно сидеть рядом со мной? Что я, и что вы? Вы, Артём, великая душа, вы — как Иуда Маккавей!.. Что бы вы сделали, если бы знали, зачем господь сотворил вас? А! никто не знает великих тайн творца, и никто не может угадать, зачем дана ему жизнь. Вы не знаете, сколько дней и ночей моей жизни думал я, зачем мне жизнь? Зачем дух мой и ум мой? Что я людям? Плевальница для ядовитой слюны их. А что мне люди? Гады, уязвляющие душу мою… Зачем я живу на земле? И зачем только несчастия знаю я… и в солнце нет луча для меня!

Он говорил эти слова страстным полушёпотом, и — как всегда в минуты возбуждения его исстрадавшейся души — всё лицо его дрожало.