Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906

Пробка хлопнула, ударилась в потолок и упала на стол. Задребезжал стакан, задетый ею…

Кирик, чмокая губами, разлил вино в стаканы и скомандовал:

— Берите!

А когда его жена и Лунёв взяли стаканы, он поднял высоко над головой свой стакан и крикнул:

— За преуспеяние фирмы «Татьяна Автономова и Лунёв» — ур-ра-а!

Несколько дней Лунёв обсуждал с Татьяной Власьевной подробности затеянного предприятия. Она всё знала и обо всём говорила с такой уверенностью, как будто всю жизнь вела торговлю галантерейным товаром. Илья с улыбкой слушал её, молчал и удивлялся. Ему хотелось скорее начать дело, и он соглашался на все предложения Автономовой, не вникая в них.

Оказалось, что Татьяна Власьевна имеет в виду и помещение. Оно было как раз таково, о каком мечтал Илья: на чистой улице маленькая лавочка с комнатой для торговца. Всё удавалось, всё, до мелочей, и Лунёв ликовал.

Бодрый и радостный явился он в больницу к товарищам; там его встретил Павел, тоже весёлый.

— Завтра выписываюсь! — возбуждённо объявил он Илье, прежде чем поздоровался с ним. — От Верки письмо получил… Ругается… Чертёнок!

Глаза у него сияли, на щеках горел румянец, он не мог спокойно стоять на месте, шаркал туфлями по полу, размахивал руками.

— Смотри! — сказал ему Илья. — Берегись теперь…

— Я? Кончено? Вопрос: мамзель Вера, — желаете вы венчаться? Пожалуйте! Нет? Нож в сердце!

По лицу и телу Павла пробежала судорога.

— Ну-ну!.. — усмехаясь, сказал Илья. — Тоже — нож!..

— Нет уж!.. Будет! Я без неё жить не могу… Пакостей довольно с неё… должна быть сыта… я — по горло сыт! Завтра у нас всё и произойдёт… так или эдак…

Лунёв всмотрелся в лицо товарища, и вдруг в голове его блеснула простая, ясная мысль. Он покраснел, а потом улыбнулся…

— Пашутка! Знаешь, я своё счастье нашёл!

И он кратко рассказал товарищу, в чём дело. Павел выслушал его и вздохнул, сказав:

— Да-а, везёт тебе…

— Так повезло, что мне пред тобой теперь даже стыдно… право! По совести говорю.

— И на том спасибо! — усмехнулся Павел.

— Знаешь что? — тихо заговорил Илья. — Я ведь это не хвастаясь, а серьёзно говорю, что стыдно мне…

Павел молча взглянул на него и вновь задумчиво опустил голову.

— И я хочу тебе сказать… в горе вместе жили, давай и радость поделим.

— Мм… — промычал Павел. — Я слышал, что радость, как бабу, делить нельзя…

— Можно! Ты разузнай, что надо для водопроводной мастерской, какие инструменты, материал и всё… и сколько стоит… А я тебе дам денег…

— Н-н-ну-у? — протянул Павел недоверчиво. Лунёв горячо и крепко схватил его руку и сжал её.

— Чудак! Дам!

Но ему долго пришлось убеждать Павла в серьёзности своего намерения. Тот всё покачивал головой, мычал и говорил:

— Не бывает так…

Лунёв, наконец, убедил его. Тогда он, в свою очередь, обнял его и сказал дрогнувшим, глухим голосом:

— Спасибо, брат! Из ямы тащишь… Только… вот что: мастерскую я не хочу, — ну их к чёрту, мастерские! Знаю я их… Ты денег — дай, а я Верку возьму и уеду отсюда. Так и тебе легче — меньше денег возьму, — и мне удобнее. Уеду куда-нибудь и поступлю сам в мастерскую…

— Это ерунда! — сказал Илья. — Лучше хозяином быть…

— Какой я хозяин? — весело воскликнул Павел. — Нет, хозяйство и всё эдакое… не по душе мне… Козла свиньёй не нарядишь…

Лунёв неясно понимал отношение Павла к хозяйству, но оно чем-то нравилось ему. Он ласково, весело говорил:

— А — верно, — похож ты на козла: такой же сухопарый. Знаешь — ты на сапожника Перфишку похож, — право! Так ты завтра приходи и возьми денег на первое время, пока без места будешь… А я — к Якову схожу теперь… Ты как с Яковом-то?

— Да всё — так как-то… не наладимся!.. — усмехнулся Грачёв.

— Несчастный он… — задумчиво сказал Илья.

— Ну, этого всем много дадено!.. — ответил Павел, пожав плечами. — Мне всё думается, что он не в своём уме… Пошехонец какой-то…

Когда Илья отошёл от него, он, стоя среди коридора, крикнул ему:

— Спасибо, брат!

Илья улыбнулся и кивнул ему головой.

Якова он застал грустным и убитым. Лежа на койке лицом к потолку, он смотрел широко открытыми глазами вверх и не заметил, как подошёл к нему Илья.

— Никиту-то Егорыча унесли в другую палату, — уныло сказал он Илье.

— Ну, и — хорошо! — одобрительно заметил Лунёв. — А то — больно он страшен…

Яков укоризненно взглянул на него и закашлялся.

— Поправляешься?

— Да-а! — со вздохом ответил Яков. — И похворать не удастся мне, сколько хочется… Вчера опять отец был. Дом, говорит, купил. Ещё трактир хочет открыть. И всё это — на мою голову…

Илье хотелось порадовать товарища своей радостью, но что-то мешало ему говорить.

Весёлое солнце весны ласково смотрело в окна, но жёлтые стены больницы казались ещё желтее. При свете солнца на штукатурке выступали какие-то пятна, трещины. Двое больных, сидя на койке, играли в карты, молча шлёпая ими. Высокий, худой мужчина бесшумно расхаживал по палате, низко опустив забинтованную голову. Было тихо, хотя откуда-то доносился удушливый кашель, а в коридоре шаркали туфли больных. Жёлтое лицо Якова было безжизненно, глаза его смотрели тоскливо.

— Эх, умереть бы! — говорил он скрипящим голосом. — Лежу вот и думаю: интересно умереть! — Голос у него упал, зазвучал тише. — Ангелы ласковые… На всё могут ответить тебе… всё объяснят… — Он замолчал, мигнув, и стал следить, как на потолке играет бледный солнечный луч, отражённый чем-то. Машутку-то не видал?..

— Н-нет. Как-то всё в ум не входит…

— В сердце не вошло…

Лунёв сконфуженно замолчал.

Яков вздохнул и беспокойно заворочал головой по подушке.

— Вот Никита Егорыч не хочет, а умрёт… Мне фельдшер сказал… умрёт! А я хочу — не умирается… Выздоровлю — опять в трактир… Бесполезный всему…

Губы его медленно растянулись в грустную улыбку. Он как-то особенно поглядел на товарища и заговорил снова:

— Чтобы жить в этой жизни, надо иметь бока железные, сердце железное…

Илья почувствовал в словах Якова что-то неприязненное, сухое и нахмурился.

— А я — как стекло в камнях: повернусь, и — трещина…

— Любишь ты жаловаться! — неопределённо сказал Лунёв.

— А ты? — спросил Яков.

Илья отвернулся и промолчал. Потом, чувствуя, что Яков не собирается говорить, он задумчиво молвил:

— Всем тяжко. Взять хотя бы Павла…

— Не люблю я его, — сказал Яков, сморщив лицо.

— За что?

— Так… Не люблю…

— Эх!.. надо мне идти…

Яков молча протянул ему руку и вдруг жалобно, голосом нищего, попросил:

— Узнай ты про Машутку, а? Христа ради!..

— Ладно! — сказал Илья.

Уходя, он облегчённо вздохнул. Просьба Якова узнать о Маше возбудила в нём что-то вроде стыда за своё отношение к Перфишкиной дочери, и он решил сходить к Матице, которая, наверное, знает, как устроилась Машутка.