Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906

А каждый раз, когда Маша напоминала ему о себе, он тупо смотрел на неё и думал, что будет с нею. Вдруг зайдёт Татьяна и увидит её… Что ему делать с Машей? Он чувствовал себя так, точно угорел. Когда он захотел спать, то слез с подоконника и растянулся на полу, рядом с кроватью, положив под голову пальто. Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё стоят белые, голубые и розовые барыни и поют над ней. И когда они поют грустные песни, то все хохочут не в лад пению, а запевая весёлое, горько плачут, грустно кивая головами и вытирая слёзы белыми платочками. В сарае темно, сыро, в углу его стоит кузнец Савёл и куёт железную решётку, громко ударяя молотом по раскалённым прутьям. По крыше сарая кто-то ходит и кричит:

— И-лья, И-лья!..

А он, Илья, лежит тут же в сарае, туго связанный чем-то, ему трудно поворотиться, и он не может говорить…

— Илья! Встань, пожалуйста…

Он открыл глаза и узнал Павла Грачёва. Сидя на стуле, Павел толкал ногой его ноги. Яркий луч солнца смотрел в комнату, освещая кипевший на столе самовар. Лунёв прищурился, ослеплённый.

— Слушай, Илья!..

Голос у Павла хрипел, как после долгого похмелья, лицо было жёлтое, волосы растрёпаны. Лунёв взглянул на него и вскочил с пола, крикнув вполголоса:

— Что?

— Попалась!.. — тряхнув головой, сказал Павел.

— Что такое? Где она? — спросил Лунёв, наклоняясь к нему и схватив его за плечо. Грачёв пошатнулся и растерянно проговорил:

— По-осадили в тюрьму…

— За что? — громким шёпотом спросил Илья.

Проснулась Маша и, вздрогнув при виде Павла, уставилась в лицо ему испуганными глазами. Из двери магазина смотрел Гаврик, неодобрительно скривив губы.

— Говорят… у какого-то купца… украла бумажник…

Илья толкнул товарища в плечо и молча отошёл от него.

— Помощника частного… по роже ударила…

— Н-ну, конечно, — сурово усмехнувшись, сказал Илья. — Коли уж в острог, так — обеими ногами…

Поняв, что всё это её не касается, Маша улыбнулась и тихо сказала:

— Меня бы вот в острог…

Павел взглянул на неё, потом на Илью.

— Не узнаёшь? — спросил Илья. — Машу, Перфишки дочь, помнишь?

— А-а, — равнодушно протянул Павел и отвернулся от Маши, хотя она, узнав его, улыбалась ему.

— Илья! — угрюмо сказал Грачёв. — А что, если это она для меня постаралась?

Лунёв, немытый и растрёпанный, сел на кровать в ногах Маши и, поглядывая то на неё, то на Павла, чувствовал себя ошеломлённым.

— Я знал, — медленно говорил он, — что эта история добром не кончится.

— Не слушала меня, — убитым голосом сказал Павел.

— Во-от! — насмешливо воскликнул Лунёв. — В том всё и дело, что она тебя не слушалась! А что ты сказать ей мог?

— Я её любил…

— А на кой чёрт она нужна, твоя любовь?

Лунёв начал горячиться. Все эти истории — Павлова, Машина — возбуждали в нём злобу. И, не зная, куда направить это чувство, он направил его на товарища…

— Всякому хочется жить чисто, весело… ей тоже… А ты ей: я тебя люблю, стало быть, живи со мной и терпи во всём недостаток… Думаешь, так и следует?

— А как мне надо поступать? — спросил Павел кротко и тихо.

Этот вопрос несколько охладил Лунёва. Он невольно задумался.

Из магазина выглянул Гаврик.

— Отпирать магазин?

— Ну его к чёрту! — с раздражением крикнул Лунёв. — Какая тут торговля?

— Мешаю я тебе? — сказал Павел.

Он сидел на стуле согнувшись, положив локти на колени и глядя в пол. На виске у него напряжённо билась какая-то жилка, туго налившаяся кровью.

— Ты? — воскликнул Лунёв, посмотрев на него. — Ты мне не мешаешь… и Маша не мешает… Тут — что-то всем нам мешает… тебе, мне, Маше… Глупость или что — не знаю… только жить по-человечески нет никакой возможности! Я не хочу видеть никакого горя, никаких безобразий… грехов и всякой мерзости… не хочу! А сам…

Он замолчал и побледнел.

— Ты всё про себя… — заметил Павел.

— А ты — про кого? — насмешливо спросил Илья, — Всяк человек своей язвой язвлён, своим голосом и стонет… Я не про себя, а про всех… потому все меня беспокоят…

— Уйду, — сказал Грачёв и тяжело поднялся со стула.

— Эх! — крикнул Илья. — Пойми ты, а не обижайся…

— Меня, брат, как кирпичом по голове ударило… Верку жаль… Что делать?

— Ничего не поделаешь! — решительно сказал Илья. — О ней пиши пропала! Засудят её…

Грачёв опять сел на стул.

— А ежели я объявлю, что она для меня это? — спросил он.

— Ты — принц? Скажи, тогда и тебя в тюрьму сунут… Вот что… надо нам привести себя в порядок. Маша, мы уйдём в магазин, а ты встань, приберись… чаю нам налей…

Маша вздрогнула и, приподняв голову с подушки, спросила Илью:

— Домой идти мне?..

— Дом у человека там… где его хоть не мучают…

Когда они вошли в магазин, Павел сумрачно спросил:

— Зачем она у тебя? Дохлая какая…

Лунёв кратко рассказал ему, в чём дело. К его удивлению, история Маши как бы оживила Грачёва.

— Ишь, старый чёрт! — обругал он лавочника и даже улыбнулся.

Илья стоял рядом с ним и осматривал свой магазин, говоря:

— Ты недавно сказал, что меня вся эта музыка не успокоит…

Он повёл по магазину широким жестом и с неприятной усмешкой кивнул головой.

— Верно! Не успокаивает… Какой мне выигрыш в том, что я, на одном месте стоя, торгую? Свободы я лишился. Выйти нельзя. Бывало, ходишь по улицам, куда хочешь… Найдёшь хорошее, уютное местечко, посидишь, полюбуешься… А теперь торчу здесь изо дня в день и — больше ничего…

— Вот бы тебе Веру в приказчицы взять, — сказал Павел.

Илья взглянул на него и замолчал.

— Идите! — позвала их Маша.

За чаем они все трое почти не разговаривали. На улице светило солнце, по тротуару шлёпали босые ноги ребятишек, мимо окон проходили продавцы овощей.

Всё говорило о весне, о хороших, тёплых и ясных днях, а в тесной комнате пахло сыростью, порою раздавалось унылое, негромкое слово, самовар пищал, отражая солнце…

— Сидим, как на поминках, — сказал Илья.

— По Верке, — добавил Грачёв. — Сижу и думаю: «А ну, как это я её в тюрьму вогнал?»

— И даже очень это может быть, — безжалостно подтвердил Илья.

Грачёв с укором посмотрел на товарища.

— Злой ты…

— А с чего это мне быть доброму? — закричал Илья. — Кто меня по головке гладил?.. Был, может быть, один человек, который меня любил… Да и то распутная баба!

От прилива жгучего раздражения лицо у него, покраснело, глаза налились кровью; он вскочил со стула в порыве злобы, охваченный желанием кричать, ругаться, бить кулаками о стол и стены.

Но Маша, испуганная им, громко и жалобно заплакала, как дитя.

— Я уйду… пустите меня, — говорила она сквозь слёзы дрожащим голосом и болтала головой, точно желая спрятать её куда-то.