Максим Горький - Том 5. Повести, рассказы, очерки, стихи 1900-1906

Протянув свою длинную руку с большим, крепким кулаком на конце, он потряс им в воздухе и опустил руку.

— Скажите мне — что вы за люди? Зачем живёте? Крохоборы вы… сволочь какая-то…

— Ты! — крикнул Кирик. — Молчать!..

— Сам молчи! А я поговорю… Я вот смотрю на вас, — жрёте вы, пьёте, обманываете друг друга… никого не любите… чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой… нигде её нет! Только сам испортился… Хорошему человеку нельзя с вами жить. Вы хороших людей до смерти забиваете… Я вот — злой, сильный, да и то среди вас — как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе… Вы — везде… и судите, и рядите, и законы ставите… Гады однако вы…

В это время телеграфист отскочил от стены, как мяч, и бросился вон из комнаты, проскользнув мимо Лунёва.

— Эх! упустил одного! — сказал Илья, усмехаясь.

— За полицией! — крикнул телеграфист.

— Ну, зови! Всё равно… — сказал Илья.

Мимо него прошла Татьяна Власьевна, шатаясь, как сонная, не взглянув на него.

— Ушиб! — продолжал Лунёв, кивая на неё головой. — Она стоит того… гадина…

— Молчать! — крикнул Автономов из угла. Там он стоял на коленях и рылся в ящике комода.

— Не кричи, дурачок! — ответил ему Илья, усаживаясь на стул и скрестив руки на груди. — Что кричишь? Ведь я жил с ней, знаю её… И человека я убил… Купца Полуэктова… Помнишь, я с тобой не один раз про Полуэктова заговаривал? Это потому, что я его удушил… А ей-богу, на его деньги магазин-то открыт…

Илья оглядел комнату. У стен её молча стояли испуганные, жалкие люди. Он почувствовал в груди презрение к ним, обиделся на себя за то, что сказал им об убийстве, и крикнул:

— Вы думаете — каюсь я перед вами? Дожидайтесь. Смеюсь я над вами, вот что.

Из угла выскочил Кирик, красный, растрёпанный. Он размахивал револьвером и, дико вращая глазами, кричал:

— Теперь — не уйдёшь! Ага-а! Ты — убил?

Женщины ахнули. Травкин, сидя на лежанке, заболтал ногами и захрипел:

— Господа-а! Я больше не могу! Отпустите… Это ваше семейное дело…

Но Автономов не слышал его голоса. Он прыгал пред Ильей, совал в него револьвером и орал:

— Каторга! Мы тебе покажем!..

— Да ведь и пистолетишко-то, чай, не заряжен? — спросил его Илья, равнодушно, усталыми глазами глядя на него. — Что ты бесишься? Я не ухожу… Некуда мне идти… Каторгой грозишь? Ну… каторга, так каторга…

— Антон, Антон! — раздавался громкий шёпот жены Травкина, — иди…

— Я не могу, матушка…

Она взяла его под руку. Рядом друг с другом они прошли мимо Ильи, наклонив головы. В соседней комнате рыдала Татьяна Власьевна, взвизгивая и захлёбываясь.

В груди Лунёва как-то вдруг выросла пустота — тёмная, холодная, а в ней, как тусклый месяц на осеннем небе, встал холодный вопрос: «А дальше что?»

— Вот и вся моя жизнь оборвалась! — сказал он задумчиво и негромко.

Автономов стоял пред ним и торжествуя вскрикивал:

— Не разжалобишь!

— Да я и не пытаюсь… чёрт вас всех возьми! Я сам скорее собаку пожалею, чем вас… Вот если бы мог я… уничтожить вас… всех! Ты бы, Кирик, прочь отошёл, а то глядеть на тебя противно…

Гости тихонько выползли из комнаты, пугливо взглядывая на Илью. Он видел, как мимо него проплывают серые пятна, не возбуждая в нём ни мысли, ни чувства. Пустота в душе его росла и проглатывала всё. Он помолчал с минуту, вслушиваясь в крики Автономова, и вдруг с усмешкой предложил ему:

— Давай, Кирик, поборемся?

— Пулю в башку! — заревел Кирик.

— Да нет у тебя пули! — насмешливо возразил Лунёв и уверенно добавил: — А как бы я тебя шлёпнул!

Потом, оглянув публику, он просто, ровным голосом сказал:

— Кабы знал я, какой силой раздавить вас можно! Не знаю!..

И после этих слов он уже не говорил ничего, сидя неподвижно.

Наконец пришли двое полицейских с околоточным.

А сзади них явилась Татьяна Власьевна и, протянув к Илье руку, сказала задыхающимся голосом:

— Он сознался нам… что убил менялу Полуэктова… тогда, помните?

— Можете подтвердить? — быстро спросил околоточный.

— Что ж? Можно и подтвердить… — ответил Лунёв спокойно и устало.

Околоточный сел за стол и начал что-то писать, полицейские стояли по бокам Лунёва; он посмотрел на них и, тяжело вздохнув, опустил голову. Стало тихо, скрипело перо на бумаге, за окнами ночь воздвигла непроницаемо чёрные стены. У одного окна стоял Кирик и смотрел во тьму, вдруг он бросил револьвер в угол комнаты и сказал околоточному:

— Савельев! Дай ему по шее и отпусти, — он сумасшедший.

Околоточный взглянул на Кирика, подумал и ответил:

— Н-нельзя… эдакое заявление!

— Эх… — вздохнул Автономов.

— Добрый ты, Кирик Никодимыч! — презрительно усмехаясь, сказал Илья. Собаки вот есть такие — её бьют, а она ласкается… А может, ты не жалеешь меня, а боишься, что я на суде про жену твою говорить буду? Не бойся… этого не будет! мне и думать про неё стыдно, не то что говорить…

Автономов быстро вышел в соседнюю комнату и там шумно уселся на стул.

— Ну-с, вот, — заговорил околоточный, обращаясь к Илье, — бумажку эту можете подписать?

— Могу…

Он взял перо и, не читая бумаги, вывел на ней крупными буквами: Илья Лунёв. А когда поднял голову, то увидал, что околоточный смотрит на него с удивлением. Несколько секунд они молча разглядывали друг друга, — один заинтересованный и чем-то довольный, другой равнодушный, спокойный.

— Совесть замучила? — спросил околоточный вполголоса.

— Совести нет, — твёрдо ответил Илья.

Помолчали. Потом из соседней комнаты раздался голос Кирика:

— Он с ума сошёл…

— Пойдёмте! — предложил околоточный, передёрнув плечами. — Рук связывать вам не буду… только вы не того… не убегайте!

— Куда бежать? — кратко спросил Илья.

— Побожитесь, что не убежите… ей-богу!

Лунёв взглянул на сморщенное, сожалеющее лицо околоточного и угрюмо сказал:

— В бога не верю…

Околоточный махнул рукой.

— Идите, ребята!..

Когда ночная тьма и сырость охватили Лунёва, он глубоко вздохнул, остановился и посмотрел в небо, почти чёрное, низко опустившееся к земле, похожее на закопчённый потолок тесной и душной комнаты.

— Иди! — сказал ему полицейский.

Он пошёл… Дома стояли по бокам улицы, точно огромные камни, грязь всхлипывала под ногами, а дорога опускалась куда-то вниз, где тьма была ещё более густа… Илья споткнулся о камень и чуть не упал. В пустоте его души вздрогнула надоедливая мысль:

«А дальше что будет? Петрухин суд?»

И тотчас же пред ним встала картина суда, — ласковый Громов, красная рожа Петрухи Филимонова…

Пальцы его ноги болели от удара о камень. Он пошёл медленнее. В ушах его звучали бойкие слова чёрненького человечка о сытых людях: «Прекрасно разумеют, оттого и строги…»