Максим Горький - Том 21. Жизнь Клима Самгина. Часть 3

Потом вскочил брат Василий и, размахивая руками, затрещал:

— Слышали, братья-сестры? Она — не каялась, она — поучала! Все мы тут опалены черным огнем плоти, дыханием дьявола, все намучены…

Встала Лидия и, постучав ключом, сердито нахмуря брови, резким голосом сказала:

— Подождите, брат Василий! Сестры и братья, — несчастная женщина эта случайно среди нас, брат Василий не предупредил, о чем она будет говорить…

Таисья тоже встала, но пошатнулась, снова опустилась на стул, а с него мягко свалилась на пол. Два-три голоса негромко ахнули, многие «взыскующие града» привстали со стульев, Захарий согнулся прямым углом, легко, как подушку, взял Таисью на руки, понес к двери; его встретил возглас:

— Хватила баба горячего до слез, — и тотчас же угрюмо откликнулся кто-то:

— А — не балуй, не покорствуй бесам!

К Лидии подходили мужчины и женщины, низко кланялись ей, целовали руку; она вполголоса что-то говорила им, дергая плечами, щеки и уши ее сильно покраснели. Марина, стоя в углу, слушала Кормилицына; переступая с ноги на ногу, он играл портсигаром; Самгин, подходя, услыхал его мягкие, нерешительные слова:

— В аграрных беспорядках сектантство почти не принимает участия.

— Этого я не знаю, — сказала Марина. — Курить хотите? Теперь — можно, я думаю. Знакомы?

— Встречались, — напомнил Самгин. Литератор взглянул в лицо его, потом — на ноги и согласился:

— Ах, да, как же! — Потом, зажигая папиросу о спичку и, видимо, опасаясь поджечь бороду себе, сказал:

— Я понимаю так, что это — одной линии с хлыстами.

— Хлыстов — попы выдумали, такой секты нет, — равнодушно сказала Марина и, ласково, сочувственно улыбаясь, спросила Лидию: — Не удалось у тебя сегодня?

— Этот… Терентьев! — гневно прошептала Лидия, проглотив какое-то слово. — И всегда, всегда он придумает что-нибудь неожиданное и грязное.

— Негодяй, — кротко сказала Марина и так же кротко, ласково добавила:

— Мерзавец.

— Но — какая ужасная женщина!

— Несимпатична, — согласилась Марина, демонстративно отмахиваясь от дыма папиросы, — литератор извинился и спрятал папиросу за спину себе.

Лидия, вздохнув, заметила:

— Рассказала она хорошо.

— Об ужасах всегда хорошо рассказывают, — лениво проговорила Марина, обняв ее за плечи, ведя к двери.

— Это — очень верно! — согласился Кормилицын и выразил сожаление, что художественная литература не касается сектантского движения, обходит его.

— Не совсем обошла, некоторые — касаются, — сказала Марина, выговорив слово «касаются» с явной иронией, а Самгин подумал, что все, что она говорит, рассчитано ею до мелочей, взвешено. Кормилицыну она показывает, что на собрании убогих людей она такая же гостья, как и он. Когда писатель и Лидия одевались в магазине, она сказала Самгину, что довезет его домой, потом пошепталась о чем-то с Захарием, который услужливо согнулся перед нею.

На улице она сказала кучеру:

— Поезжай за мной.

«Следовало сказать: за нами», — отметил Самгин.

Пошли пешком, Марина говорила:

— Не люблю этого сочинителя. Всюду суется, все знает, а — невежда. Статейки пишет мертвым языком. Доверчив был супруг мой, по горячности души знакомился со всяким… Ну, что же ты скажешь о «взыскующих града»?

Самгин сказал, что он ничего не понял.

— Да, мутновато! Читают и слушают пророков, которые пострашнее. Чешутся. Души почесывают. У многих душа живет под мышками. — И, усмехнувшись, она цинично добавила, толкнув Клима локтем:

— А у баб — гораздо ниже.

Он сказал, нахмурясь, что все более не понимает ее.

— А Лидию понял? — спросила она.

— Разумеется — нет. Трудно понять, как это дочь прожектера и цыганки, жена дегенерата из дворян может превратиться в ханжу, на английский лад?

— Вот как ты сердито, — сказала Марина веселым голосом. — Такие ли метаморфозы бывают, милый друг! Вот Лев Тихомиров усердно способствовал убийству папаши, а потом покаялся сынку, что — это по ошибке молодости сделано, и сынок золотую чернильницу подарил ему. Это мне Лидия рассказала.

Проводив Клима до его квартиры, она зашла к Безбедову пить чай. Племянник ухаживал за нею с бурным и почтительным восторгом слуги, влюбленного в хозяйку, счастливого тем, что она посетила его. В этом суетливом восторге Самгин чувствовал что-то фальшивое, а Марина добродушно высмеивала племянника, и было очень странно, что она, такая умная, не замечает его неискренности.

Пожелав взглянуть, как Самгин устроился, она обошла комнаты и сказала:

— Ну, что ж? Все — есть, только женщины не хватает. Валентин — не беспокоит?

— Нимало.

— То-то. А если беспокоит — скажи, я его утихомирю. Скучаешь?

Заботливые и ласковые вопросы ее приятно тронули Самгина; он сказал, что хотя и не скучает, но еще не вжился в новую обстановку.

— Ну, конечно, — сказала Марина, кивнув головой. — Долго жил в обстановке, где ко всему привык и уже не замечал вещей, а теперь все вещи стали заметны, лезут в глаза, допытываются: как ты поставишь нас?

— Это надо понимать аллегорически? — спросил он, усмехаясь.

— Как хочешь, — ответила она тоже с улыбкой. Ее спокойное лицо, уверенная речь легко выжимала и отдаляла все, что Самгин видел и слышал час тому назад.

— Везде, друг мой, темновато и тесно, — сказала она, вздохнув, но тотчас добавила:

— Только внутри себя светло и свободно. Тут Самгин пожаловался: жизнь слишком обильна эпизодами, вроде рассказа Таисьи о том, как ее истязали; каждый из них вторгается в душу, в память, возбуждает…

— Вопросы, на которые у нас нет иных ответов, кроме книжных, — пренебрежительно закончила Марина его фразу. — А ты — откажись от вопросов-то, замолчи вопросы, — посоветовала она, усмехаясь, прищурив глаза. — Ваш брат, интеллигент, привык украшаться вопросами для кокетства друг перед другом, вы ведь играете на сложность: кто кого сложнее? И запутываете друг друга. Вопросы-то решаются не разумом, а волей… Вот французы учатся по воздуху летать, это — хорошо! Но это — воля решает, разум же только помогает. И по земле свободно ходить тоже только воля научит. — Она тихонько засмеялась, говоря: — Я бы вот вопрос об этой великомученице просто решила: сослала бы ее в монастырь подальше от людей и где устав построже.

— Сурово, но справедливо, — согласился Самгин и, вспомнив мстительный голос сестры Софьи, спросил: кто она?

— Дочь заводчика искусственных минеральных вод. Привлекалась к суду по делу темному: подозревали, что она отравила мужа и свекра. Около года сидела в тюрьме, но — оправдали, — отравителем оказался брат ее мужа, пьяница.

Сидя за рабочим столом Самгина, она стала рассказывать еще чью-то историю — тоже темную; Самгин, любуясь ею, слушал невнимательно и был очень неприятно удивлен, когда она, вставая, хозяйственно сказала: