Людмила Петрушевская - Реквиемы (Рассказы)

И началось.

Кто только в этом доме не жил и не пил, какие только звуки музыки не разносились по тихой окраине села, и какие только личности не грелись на обширном участке возле дома прямо на траве в диком виде.

Владелиц же официально было две, Джонни и Вера по прозвищу Винни-Пух, у них у всех были прозвища. Девушка по кличке Джонни стала постоянная жилица, все темные зимние ночи, все свои одинокие учительские морозные дни она провела на окраине злой деревни, с институтом было давно покончено. Мать умерла на соседней улице, отец опустился, приходил просить стакан, вся деревня знала, у Джонни водится самогон (она научилась еще в общежитии, девушки с жутким хохотом в условиях своего женского монастыря осваивали производство спиртного и, собравшись в кучку, очищали сивуху с аккуратностью будущих матерей и учительниц).

Деревня прощала самогон себе, но учительницу к самогону ревновала (как же так, если и учителя будут самогон заводить), хотя Джонни была местного происхождения. И другие претензии были у деревни к ней, что она не жалеет родного отца. Действительно, Джонни не оставила осиротевшего папашу у себя жить, выгоняла его методически, как только он засиживался зимними вечерами, не желая идти к себе в грязную холодную избу.

Деревенские ревниво понимали, что она защищала от отца свои городские обычаи, сохраняла дом для жизни с гулящими подругами, и они были правы. Джонни выгоняла отца, потому что он бы начал донимать московских криками, претензиями и кулаками, поэтому Джонни спроваживала папашу, местного Мармеладова по фамилии Миловзоров, Джонни тоже была Женя Миловзорова, точно соответствующая фамилии, тихая, кроткая, миловидная, местные одинокие алкоголики сначала то и дело приходили ночами к ней свататься, но она никогда не откликалась. Тихая и миловидная, она всю неделю после уроков готовила для подруг самогон, прямо к уик-энду, когда приезжала вся компания плюс еще некие молодые люди без жилья и почти без одежды, христиане и философы в брезентовых штормовках, с рюкзаками, в которых болталось все их каторжное имущество, нечистое вафельное полотенце, скромная пустая баночка для питья, обмылок в пакетике, какие-то не ведомые никому носки, кучка книжек россыпью и везде крошки хлеба и табака. Бритв они не знали, это были ряды бород.

На субботу-воскресенье приезжала также Вера, главная хозяйка, которая тихо размышляла и рассчитывала, где чего побито, какие окна, где чего нагажено и облито после последнего посещения, и сразу же начинала, как мышь, терпеливо скрести, вычищать, прибирать, вставляя кусочки стекла в выбитые места, а в остальном все было весело и нормально, спали на сенниках, постепенно притаскивали на себе какую-то старую мебель со свалок, какие-то волокли в электричках стулья, части столов, а то обнаруживали на деревенской помойке железный остов кровати — и один из приезжих потребовал себе пилу и топор и, к восторгу пьяной компании, пилил, строгал и обтесывал и в результате сварганил деревянный настил на кровать. Кровать была покрыта синим тюфяком, а мужчина, так хорошо себя зарекомендовавший (новенький, которого привезла одна из подруг, Пончик), — этот мужчина вскоре женился на Пончике и стал самым что ни есть атлантом в рассыпающемся доме, появлялся уже со своими инструментами, и дело кончилось на следующем: у Пончика в далеком городе на Кубани свалилась в болезни мать, Пончик исчезла из жизни общего дома на три месяца, на всю осень, а затем вернулась, схоронивши мать и продав ее домик, т. е. вернулась с деньгами, и Вера под давлением обстоятельств (неожиданно родила без мужа, искала деньги на фиктивный брак для того чтобы прописаться в Москве) — короче, Вера продала одну из комнат дома Пончику и Пончиковому мужу (у них тоже должно было родиться чадо), но в те времена просто продать жилье было невозможно, крепостное право господствовало над гражданами России, нужно было прописываться по месту жительства, а это место папа-Миловзоров определял двумя словами: «зависть и ненависть», с ударением на втором слоге в слове «ненависть», получалось в рифму. То есть теперь фокус с дарственной у них не прошел бы, правление отказало сразу и решительно.

Сошлись на оформлении долга, Пончики получили в зубы одну комнату и к ней бумажку, заверенную в Москве у нотариуса, что они дали Вере взаймы огромную сумму в две с половиной тысячи рублей. Это тогда была цена хорошего дома в деревне.

И молодежь (Пончик с сыном, одинокая Джонни Миловзорова и Вера со вдовой мамой и маленькой дочкой) зажила в доме, Джонни постоянно, как всегда, а другие владельцы на конец недели и на теплое время года; как-то так получалось, что постепенно все посторонние гости осели на ночевку у Джонни Миловзоровой, в остальных трех комнатах воцарился семейный уют, занавески, горшки, детские кроватки, керосинки и кошки.

Причем трем комнатам сильно мешала четвертая, миловзоровская, со своим бытом постоялого двора и винокурни. Джонни в ответ на замечания Вериной матери, тонкие и вежливые, что дети легли спать, никак не реагировала, рассеянно смотрела. У нее живало и по пять-восемь человек, происходило там всякое, пока однажды зимой Джонни не нашли мертвой в своей комнате. Печь у нее не топилась, в школу учительница не явилась, вошли проведать в незапертый дом и обнаружили. Диагноз односельчан был известный, а врач констатировал по внешнему виду инфаркт. Старик Миловзоров, трясясь, схоронил свою единственную дочь, сказал, что у нее было всегда больное сердце, плюнул на подруг, продал свой дом, заколотил дверь комнаты Джонни и укатил куда-то под Серпухов к брату.

Дом, на три четверти полный жизни, одной своей четвертью обмер, подгнил, сквозь стекла было видно, что крыша протекает, но три четверти дома боялись последней четверти, никто туда не заходил и ничего не подправлял.

Тем временем Пончик-муж поставил на участке хорошую уборную, все везде отремонтировал, выстроил удобный сарай с галерейкой, куда отправляли ночевать регулярно заезжавших, по старой памяти, бездомных христиан-странников; далее, всем скопом сажали картошку, посадили кое-какие деревья, укроп-огурцы и т. д. Устоялся милый дачный быт с самоваром на вольном воздухе, с общими чаепитиями, возникла даже какая-то групповая в хорошем смысле семья — двое детей, две женщины-подруги, один мужчина с молотком и пилой и одна на всех старуха-бабушка.

Посторонние сами собой отпали после страшного конца Джонни, которая, если посмотреть здраво, принесла себя в жертву общей идее братства и гостеприимства, общей идее дома как священного места для всех. Если бы не дом, Джонни бы, может быть, и поехала работать по распределению учительницей в сибирский город подальше от родного Белова и благодаря своей доброте и миловидности вышла бы там замуж, родила бы детей — а так спилась и спилась, другого слова нет. Напробовалась самогону в одинокие вечера. Царствие небесное загубленной душеньке, нежному, кроткому, упорному в своей верности созданью, не способному сказать «нет» (только отцу, здесь она стояла стеной).