Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{02187}

конфузилась. Скоро, впрочем, привыкла и стала нравиться публике. Феногенов был очень недоволен. - Разве это актриса? - говорил он. - Ни фигуры, ни манер, а так только... одна глупость... В одном губернском городе труппа Лимонадова давала "Разбойников" Шиллера. Феногенов изображал Франца, Маша - Амалию. Трагик кричал и трясся, Маша читала свою роль, как хорошо заученный урок, и пьеса сошла бы, как сходят вообще пьесы, если бы не случился маленький скандал. Всё шло благополучно до того места в пьесе, где Франц объясняется в любви Амалии, а она хватает его шпагу. Малоросс прокричал, прошипел, затрясся и сжал в своих железных объятиях Машу. А Маша вместо того, чтобы отпихнуть его, крикнуть ему "прочь!", задрожала в его объятиях, как птичка, и не двигалась... Она точно застыла. - Пожалейте меня! - прошептала она ему на ухо. - О, пожалейте меня! Я так несчастна! - Роли не знаешь! Суфлера слушай! - прошипел трагик и сунул ей в руки шпагу. После спектакля Лимонадов и Феногенов сидели в кассе и вели беседу. - Жена твоя ролей не учит, это ты правильно... - говорил антрепренер. - Функции своей не знает... У всякого человека есть своя функция... Так вот она ее-то не знает... Феногенов слушал, вздыхал и хмурился, хмурился... На другой день утром Маша сидела в мелочной лавочке и писала: "Папа, он бьет меня! Прости нас! Вышли нам денег!"

{02188}

Много я видал на своем веку домов, больших и малых, каменных и деревянных, старых и новых, но особенно врезался мне в память один дом. Это, впрочем, не дом, а домик. Он мал, в один маленький этаж и в три окна, и ужасно похож на маленькую, горбатую старушку в чепце. Оштукатуренный в белый цвет, с черепичной крышей и ободранной трубой, он весь утонул в зелени шелковиц, акаций и тополей, посаженных дедами и прадедами теперешних хозяев. Его не видно за зеленью. Эта масса зелени не мешает ему, впрочем, быть городским домиком. Его широкий двор стоит в ряд с другими, тоже широкими зелеными дворами, и входит в состав Московской улицы. Никто по этой улице никогда не ездит, редко кто ходит. Ставни в домике постоянно прикрыты: жильцы не нуждаются в свете. Свет им не нужен. Окна никогда не отворяются, потому что обитатели домика не любят свежего воздуха. Люди, постоянно живущие среди шелковиц, акаций и репейника, равнодушны к природе. Одним только дачникам бог дал способность понимать красоты природы, остальное же человечество относительно этих красот коснеет в глубоком невежестве. Не ценят люди того, чем богаты. "Что имеем, не храним"; мало того, - что имеем, того не любим. Вокруг домика рай земной, зелень, живут веселые птицы, в домике же, - увы! Летом в нем знойно и душно, зимою - жарко, как в бане, угарно и скучно, скучно... В первый раз посетил я этот домик уже давно, по делу: я привез поклон от хозяина дома, полковника Чикамасова, его жене и дочери. Это первое мое посещение я помню прекрасно. Да и нельзя не помнить. Вообразите себе маленькую сырую женщину, лет сорока, с ужасом и изумлением глядящую на вас в то время, когда вы входите из передней в залу. Вы "чужой", гость, "молодой человек" - и этого уже достаточно, чтобы повергнуть в изумление и ужас. В

{02189}

руках у вас нет ни кистеня, ни топора, ни револьвера, вы дружелюбно улыбаетесь, но вас встречают тревогой. - Кого я имею честь и удовольствие видеть? - спрашивает вас дрожащим голосом пожилая женщина, в которой вы узнаете хозяйку Чикамасову. Вы называете себя и объясняете, зачем пришли. Ужас и изумление сменяются пронзительным, радостным "ах!" и закатыванием глаз. Это "ах", как эхо, передается из передней в зал, из зала в гостиную, из гостиной в кухню... и так до самого погреба. Скоро весь домик наполняется разноголосыми радостными "ах". Минут через пять вы сидите в гостиной, на большом, мягком, горячем диване, и слышите, как ахает уж вся Московская улица. Пахло порошком от моли и новыми козловыми башмаками, которые, завернутые в платочек, лежали возле меня на стуле. На окнах герань, кисейные тряпочки. На тряпочках сытые мухи. На стене портрет какого-то архиерея, написанный масляными красками и прикрытый стеклом с разбитым уголышком. От архиерея идет ряд предков с желто-лимонными, цыганскими физиономиями. На столе наперсток, катушка ниток и недовязанный чулок, на полу выкройки и черная кофточка с живыми нитками. В соседней комнате две встревоженные, оторопевшие старухи хватают с пола выкройки и куски ланкорта... - У нас, извините, ужасный беспорядок! - сказала Чикамасова. Чикамасова беседовала со мной и конфузливо косилась на дверь, за которой всё еще подбирали выкройки. Дверь тоже как-то конфузливо то отворялась на вершок, то затворялась. - Ну, что тебе? - обратилась Чикамасова к двери. - Oщ est ma cravate, laquelle mon pиre m'avait envoyйe de Koursk? - спросил за дверью женский голосок. - Ah, est-ce que, Marie, que... Ах, разве можно... Nous avons donc chez nous un homme trиs peu connu par nous... Спроси у Лукерьи...

{02190}

"Однако как хорошо говорим мы по-французски!" - прочел я в глазах у Чикамасовой, покрасневшей от удовольствия. Скоро отворилась дверь, и я увидел высокую худую девицу, лет девятнадцати, в длинном кисейном платье и золотом поясе, на котором, помню, висел перламутровый веер. Она вошла, присела и вспыхнула. Вспыхнул сначала ее длинный, несколько рябоватый нос, с носа пошло к глазам, от глаз к вискам. - Моя дочь! - пропела Чикамасова. - А это, Манечка, молодой человек, который... Я познакомился и выразил свое удивление по поводу множества выкроек. Мать и дочь опустили глаза. - У нас на Вознесенье была ярмарка, - сказала мать. - На ярмарке мы всегда накупаем материй и шьем потом целый год до следующей ярмарки. В люди шитье мы никогда не отдаем. Мой Петр Семены и достает не особенно много, и нам нельзя позволять себе роскошь. Приходится самим шить. - Но кто же у вас носит такую массу? Ведь вас только двое. - Ах... разве это можно носить? Это не носить! Это - приданое! - Ах, maman, что вы? - сказала дочь и зарумянилась. - Они и вправду могут подумать... Я никогда не выйду замуж! Никогда! Сказала это, а у самой при слове "замуж" загорелись глазки. Принесли чай, сухари, варенья, масло, потом покормили малиной со сливками. В семь часов вечера был ужин из шести блюд, и во время этого ужина я услышал громкий зевок; кто-то громко зевнул в соседней комнате. Я с удивлением поглядел на дверь: так зевать может только мужчина. - Это брат Петра Семеныча, Егор Семеныч... - пояснила Чикамасова, заметив мое удивление. - Он живет у нас с прошлого года. Вы извините его, он не может выйти к вам. Дикарь такой... конфузится чужих... В монастырь собирается... На службе огорчили его... Так вот с горя... После ужина Чикамасова показала мне епитрахиль, которую собственноручно вышивал Егор Семеныч, чтобы потом пожертвовать в церковь. Манечка сбросила

{02191}