Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{03255}

халат, в котором я видел его два года тому назад, и соломенная шляпа. Лицо было озабочено, сосредоточено, сжато в складки, так что человек, не знакомый с ним, мог бы подумать, что его мучит в данную минуту солидная мысль, забота... Наружно граф нисколько не изменился за время нашей двухлетней разлуки. То же маленькое худое тело, жидкое и дряблое, как тело коростеля. Те же узкие чахоточные плечи с маленькой рыженькой головкой. Носик по-прежнему розов, щеки, как и два года тому назад, отвисают тряпочками. На лице ничего смелого, сильного, мужественного... Всё слабо, апатично и вяло. Внушительны одни только большие, отвисающие вниз усы. Моему другу кто-то сказал, что ему идут длинные усы. Он поверил и теперь каждое утро меряет, насколько длиннее стала растительность над его бледными губами. С этими усами он напоминает усатого, но очень молодого и хилого котенка. Рядом с графом за тем же столом сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными бровями. Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем у графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо... Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский... Толстый человек был без сюртука и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он пил не чай, а зельтерскую воду. В почтительном отдалении от стола стоял плотный, приземистый человечек с красным, жирным затылком и оттопыренными ушами. Это был управляющий графа, Урбенин. Ради приезда его сиятельства, он нарядился в новую черную пару и теперь испытывал муки. Пот ручьями лил с его красного, загоревшего лица. Рядом с управляющим стоял мужик, приезжавший ко мне с письмом. Только тут я заметил, что у этого мужика не было одного глаза. Вытянувшись в струнку и не позволяя себе ни малейшего движения, он стоял, как статуя, и ждал вопросов. - Взять бы вот у тебя, Кузьма, твою нагайку да отшпандорить тебя во все корки, - говорил ему с расстановкой своим внушительным и мягким баском управляющий. - Разве можно так неряшливо исполнять господские приказания? Ты должен был просить их пожаловать

{03256}

сюда немедленно и узнать, когда именно они могут быть? - Да, да, да... - нервничал граф. - Ты должен был всё узнать! Он сказал: буду! Но ведь этого недостаточно! Он мне сейчас нужен! Обя-за-тель-но сейчас! Ты его просил, а он тебя не понял! - На что он тебе так понадобился? - спросил графа толстяк. - Мне нужно его видеть! - Только-то? А по-моему, Алексей, этот твой следователь лучше бы сделал, если бы сегодня посидел у себя дома. Мне теперь не до гостей. Я сделал большие глаза. Что значило это хозяйское, повелительное "мне"? - Но ведь это не гость! - сказал умоляющим голосом мой друг. - Он не помешает тебе отдохнуть после дороги. С ним, пожалуйста, не церемонься!.. Увидишь, что это за человек! Ты сразу его полюбишь и подружишься с ним, голубчик! Я вышел из-за сиреневых кустов и направился к столу. Граф увидел меня, узнал, и на просиявшем лице его заиграла улыбка. - Вот и он! Вот и он! - заговорил он, краснея от удовольствия и выскакивая из-за стола. - Как это мило с твоей стороны! И, подбежав ко мне, он подскочил, обнял меня и своими жесткими усами несколько раз поцарапал мою щеку. За поцелуями следовало продолжительное рукопожатие и засматривание мне в глаза... - А ты, Сергей, нисколько не изменился! Всё тот же! Такой же красавец и силач! Спасибо, что уважил и приехал! Освободившись от графских объятий, я поздоровался с управляющим, моим хорошим знакомым, и сел за стол. - Ах, голубчик! - продолжал встревоженный и обрадованный граф. - Если бы ты знал, как мне приятно видеть твою серьезную физиономию! Ты незнаком? Позволь тебе представить: мой хороший друг Каэтан Казимирович Пшехоцкий. А это вот, - продолжал он, указав толстяку на меня, - мой хороший, давнишний друг Сергей Петрович Зиновьев! Здешний следователь...

{03257}

Чернобровый толстяк слегка приподнялся и подал мне свою жирную, ужасно потную руку. - Очень приятно, - пробормотал он, рассматривая меня. - Очень рад. Изливши свои чувства и успокоившись, граф налил мне стакан холодного красно-бурого чая и придвинул к моим рукам ящик с печеньями. - Кушай... Проездом через Москву у Эйнема купил. А я на тебя сердит, Сережа, так сердит, что даже хотел поругаться с тобой!.. Мало того, что ты не написал мне в эти два года ни строчки, но даже не удостоил ответом ни одного моего письма! Это не по-дружески! - Я не умею писать писем, - сказал я, - да кстати же у меня нет и времени для переписки. И о чем, скажи, пожалуйста, я мог писать тебе? - Мало ли о чем? - Право, не о чем. Я признаю письма только трех сортов: любовные, поздравительные и деловые. Первых я не писал потому, что ты не женщина и я в тебя не влюблен, вторые тебе не нужны, а от третьих мы избавлены, так как у нас с тобой отродясь общих дел не было. - Это, положим, так, - согласился граф, быстро и охотно со всем соглашающийся, - но все-таки мог бы хоть строчку... И потом, как рассказывает вот Петр Егорыч, ты за все два года ни разу не наведался сюда, точно за тысячу верст живешь или... брезгуешь моим добром. Мог бы здесь пожить, поохотиться. И мало ли что могло здесь без меня случиться! Граф говорил много и долго. Раз начавши говорить о чем-нибудь, он болтал языком без умолку и без конца, как бы мелка и жалка ни была тема. В произнесении звуков он был неутомим, как мой Иван Демьяныч. Я едва выносил его за эту способность. Остановил его на этот раз лакей Илья, высокий, тонкий человек в поношенной пятнистой ливрее, поднесший графу на серебряном подносе рюмку водки и полстакана воды. Граф выпил водку, запил водой и, поморщившись, покачал головой. - А ты еще не бросил походя дуть водку! - сказал я. - Не бросил, Сережа! - Ну, хоть брось пьяную манеру морщиться и качать головой! Противно.

{03258}

- Я, голубчик, всё бросаю... Мне доктора запретили пить. Пью теперь только потому, что сразу нездорово бросать... Нужно постепенно... Я поглядел на больное, истрепавшееся лицо графа, на рюмку, на лакея в желтых башмаках, поглядел я на чернобрового поляка, который с первого же раза показался мне почему-то негодяем и мошенником, на одноглазого вытянувшегося мужика, - и мне стало жутко, душно... Мне вдруг захотелось оставить эту грязную атмосферу, предварительно открыв графу глаза на всю мою к нему безграничную антипатию... Был момент, когда я готов уже был подняться и уйти... Но я не ушел... Мне пометала (стыдно сознаться!) простая физическая лень... - Дай и мне водки! - сказал я Илье. Продолговатые тени стали ложиться на аллею и нашу площадку... Далекое кваканье лягушек, карканье ворон и пение иволги приветствовали уже закат солнца. Наступал весенний вечер... - Посади Урбенина, - шепнул я графу. - Он стоит перед тобой, как мальчишка. - Ах, сам я и не догадался! Петр Егорыч, - обратился граф к управляющему, - садитесь, пожалуйста! Будет вам стоять! Урбенин сел и поглядел на меня благодарными глазами. Вечно здоровый и веселый, он показался мне на этот раз больным, скучающим. Лицо его было точно помято, сонно, и глаза глядели на нас лениво, нехотя... - Что у нас новенького, Петр Егорыч? Что хорошенького? - спросил его Карнеев. - Нет ли чего-нибудь этакого... из ряда вон выдающегося? - Всё по-старому, ваше сиятельство... - Нет ли того... новеньких девочек, Петр Егорыч? Нравственный Петр Егорыч покраснел. - Не знаю, ваше сиятельство... Я в это не вхожу. - Есть, ваше сиятельство, - пробасил всё время до этого молчавший одноглазый Кузьма. - И очень даже стоющие. - Хорошие? - Всякие есть, ваше сиятельство, на всякий скус... И брунетки, и баландинки, и всякие...