Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7

{05383}

подперев руками голову, потом печально вздохнул и сказал: - Ошибся! Ох, как ошибся! Продал я и молодость, и карьеру, и принципы, - вот и мстит мне теперь жизнь. Отчаянно мстит! От водки и печальных мыслей он стал очень бледен и, казалось, даже похудел. Он несколько раз в отчаянии хватал себя за голову и говорил: "О, что за жизнь, если бы ты знал!" - А признайся, скажи по совести, - спросил он, глядя пристально в лицо Халявкину, - скажи по совести, как вообще... относятся ко мне тут? Что говорят студенты, которые живут в этих номерах? Небось, слыхал ведь... - Слыхал... - Что же? - Ничего не говорят, а так... презирают. Новые приятели больше уже ни о чем не говорили. Они разошлись только на рассвете, когда в коридоре стали топить печи. - А ты ей ничего... не плати... - бормотал Брыкович, уходя. - Не плати ей ни копейки!.. Пусть... Халявкин свалился на диван и, положив голову на футляр со скрипкой, громко захрапел. В следующую полночь они опять сошлись... Брыкович, вкусивший сладость дружеских возлияний, не пропускает уже ни одной ночи, и если не застает Халявкина, то заходит в другой какой-нибудь номер, где жалуется на судьбу и пьет, пьет и опять жалуется - и так каждую ночь.

{05384}

(НАБРОСКИ) Слышится то отрывистый, то тревожно подвывающий собачий лай, какой издают псы, когда чуют врага, но не могут понять, кто и где он. В темном, осеннем воздухе, нарушая тишину ночи, носятся разнородные звуки: неясное бормотанье человеческих голосов, суетливая, беспокойная беготня, скрип калитки, топот верховой лошади. Во дворе Дядькинской усадьбы, перед террасой господского дома, на опустевшей цветочной клумбе неподвижно стоят три темные фигуры. В колоколообразном тулупе, перетянутом веревкой, с отвисающими внизу клочьями бараньей шерсти, нетрудно узнать ночного сторожа Семена. Рядом с ним высокий тонконогий человек в пиджаке и с оттопыренными ушами - это лакей Гаврила. Третий, в жилетке и рубахе навыпуск, плотный и неуклюжий, напоминающий топорностью форм деревянных, игрушечных мужиков, зовется тоже Гаврилой и служит кучером. Все трое держатся руками за невысокий палисадник и глядят вдаль. - Спаси и помилуй, царица небесная, - бормочет Семен взволнованным голосом. - Страсти-то, страсти какие! Прогневался господь... Матерь владычица... - Это недалече, братцы... - говорит басом лакей Гаврила. - Верст шесть, не больше... Я так думаю, что это в немецких хуторах... - Немецкие хутора левей, - перебивает его кучер Гаврила. - Немецкие хутора там, ежели ты вон на ту березу глядеть станешь. Это в Крещенском. - В Крещенском, - соглашается Семен. Кто-то босиком, глухо стуча пятками, пробегает по террасе и хлопает дверью. Господский дом погружен в сон. Окна черны, как сажа, глядят пасмурно, по-осеннему, и только в одном из них виден слабый, тусклый свет от ночника с розовым колпаком. Тут, где горит ночник, почивает молодая барыня Марья Сергеевна. Муж

{05385}

ее, Николай Алексеевич, уехал куда-то играть в карты и еще не возвращался. - Настасья! - слышится крик. - Барыня проснулась, - говорит Гаврила-лакей. - Постой, братцы, я ей наставление сделаю. Пущай дозволит мне взять лошадей и рабочих, сколько их есть, я поеду в Крещенское и живо там это самое... Народ непонимающий, дубовый, надо распорядиться, как и что. - Ну да, ты распорядишься! Распоряжаться хочет, а у самого зубы щелкают. И без тебя там народу много... Чай, и становые, и урядники, и господа съехавшись. На террасе со звоном отворяется стеклянная дверь и показывается сама барыня. - Что такое? Что за шум? - спрашивает она, подходя к трем силуэтам. - Семен, это ты? Не успевает Семен ответить ей, как она в ужасе отскакивает назад и всплескивает руками. - Боже мой, какое несчастье! - вскрикивает она. - Давно ли это? Где? И отчего же меня не разбудили? Вся южная сторона неба густо залита багровым заревом. Небо воспалено, напряжено, зловещая краска мигает на нем и дрожит, точно пульсирует. На громадном багрово-матовом фоне рельефно вырисовываются облака, бугры, оголенные деревья. Слышен торопливый, судорожный звон набата. - Это ужасно, ужасно, - говорит барыня. - Где горит? - Недалече, в Крещенском... - Ах, боже мой, боже мой! Николай Алексеича нет дома, и я не знаю, что делать. Управляющий знает? - Знают-с... Они с тремя бочками поехали туда. - Бедные люди! - А главное, барыня, реки у них нет. Есть поганый прудишко, да и тот не в самой деревне. - Да нешто водой потушишь? - говорит лакей Гаврила. - Тут, главное, надо, чтоб огню ходу не давать. Нужно, чтоб которые понимающие распоряжались избы ломать... Дозвольте мне, барыня, ехать. - Незачем тебе ехать, - отвечает Марья Сергеевна. - Ты там только мешать будешь. Гаврила обиженно кашляет и отходит в сторону. Семен и другой Гаврила, не терпящие интеллигентности

{05386}

и высокомерного тона лакея в пиджаке, очень довольны замечанием барыни. - Стало быть, только мешать будет! - говорит Семен. И оба, сторож и кучер, точно желая щегольнуть перед барыней своею степенностью, начинают сыпать божественными словами: - Наказал господь за грехи... Вот то-то оно и есть! Человек грешит и не думает об том, какой он есть, а господь и тово, это самое... Вид зарева действует на всех одинаково. Как барыня, так и слуги чувствуют внутреннюю дрожь и холод, такой холод, что дрожат руки, голова, голос... Страх велик, но нетерпение еще сильнее... Хочется подняться выше и увидеть самый огонь, дым, людей! Жажда сильных ощущений берет верх над страхом и состраданием к чужому горю. Когда зарево бледнеет или кажется меньше, кучер Гаврила радостно заявляет: - Ну, кажись, тушат! Помогай бог! Но в голосе его все-таки слышится нотка сожаления. Когда же зарево вспыхивает и становится как будто шире, он вздыхает и отчаянно машет рукой, но по пыхтенью, с каким он старается подняться на цыпочки, заметно, что он испытывает некоторое наслаждение. Все сознают, что видят страшное бедствие, дрожат, но прекратись вдруг пожар, они почувствуют себя неудовлетворенными. Такая двойственность естественна, и напрасно ее ставят в укор человеку-эгоисту. Как бы ни была зловеща красота, но она все-таки красота, и чувство человека не в состоянии не отдать ей дани. Слышен маленький гром: кто-то тяжело ступает по железной крыше дома. - Ванька, это ты? - кричит Семен. - Я с Настасьей! - Свалишься, чёрт! Видать? - Вида-ать! В Крещенском, братцы! - В слуховое окно, вероятно, видно, - говорит Марья Сергеевна. - Разве пойти оттуда посмотреть? Вид несчастья сближает людей. Забывшая свою чопорность барыня, Семен и двое Гаврил идут в дом. Бледные, дрожащие от страха и жаждущие зрелища, они проходят все комнаты и лезут по лестнице на чердак.

{05387}

Всюду темно, и свечка, которую держит Гаврила-лакей, не освещает, а бросает только вокруг себя тусклые световые пятна. Барыня первый раз в жизни видит чердак... Балки, темные углы, печные трубы, запах паутины и пыли, странная, землистая почва под ногами - всё это производит на нее впечатление сказочной декорации. "Так вот где домовые живут?" - думает она. Из слухового окна зарево кажется шире и багровей. Виден огонь. На горизонте тянется длинная ярко-золотая полоска. Она двигается и переливается, как ртуть. - Ну, тут не одна изба горит. Тут, брат, почитай, полдеревни захватило! - говорит кучер Гаврила. - Слышь! В набат перестали бить. Значит, и церква загорелась. - А церковь там деревянная! - говорит барыня, задыхаясь от тяжелого запаха, который испускает овчинный тулуп Семена. - Какое несчастье! Насмотревшись, они спускаются вниз. Скоро приезжает барин Николай Алексеич. В гостях он порядком выпил и теперь, свернувшись в коляске калачиком, громко похрапывает. Его будят. Он тупо глядит на зарево и бормочет: - Верховую ло... лошадь! Жи... живо! - Не нужно! - протестует Марья Сергеевна. - Ну, куда ты в таком виде поедешь? Иди спать! - Ло... лошадь! - приказывает он, покачиваясь. Ему подают лошадь. Он взбирается на седло, встряхивает головой и исчезает в потемках. Собаки между тем воют и рвутся, точно волка чуют. Около Семена и обоих Гаврил собираются бабы и мальчишки.. Причитываньям, ахам, вздохам и крестным знамениям нет конца. Влетает во двор верховой. - Шесть человек сгорело, - бормочет он, запыхавшись. - Полдеревни - как рукой! Скота того пропало видимо-невидимо. Плотника Степана старуха сгорела. Нетерпение барыни достигает крайних пределов. Движение и говор подзадоривают ее. Она велит заложить коляску и сама едет на пожар. Ночь темна и холодна. Почва слегка почерствела от слабого, предутреннего мороза, и лошади глухо стучат по ней, как по ковру. Лакей Гаврила сидит на козлах рядом с кучером и нетерпеливо ерзает. Он оглядывается,