Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7

{06117}

А зачем у него светящиеся глаза, маленькое ухо, короткая и почти круглая голова, как у самых свирепых хищных животных? Максимов Ефрем Денисов тоскливо поглядел кругом на пустынную землю. Его томила жажда, и во всех членах стояла ломота. Конь его, тоже утомленный, распаленный зноем и давно не евший, печально понурил голову. Дорога отлого спускалась вниз по бугру и потом убегала в громадный хвойный лес. Вершины деревьев сливались вдали с синевой неба, и виден был только ленивый полет птиц да дрожание воздуха, какое бывает в очень жаркие летние дни. Лес громоздился террасами, уходя вдали всё выше и выше, и казалось, что у этого страшного зеленого чудовища нет конца. Ехал Ефрем из своего родного села Курской губернии собирать на погоревший храм. В телеге стоял образ Казанской божией матери, пожухлый и полупившийся от дождей и жара, перед ним большая жестяная кружка с вдавленными боками и с такой щелью на крышке, в какую смело мог бы пролезть добрый ржаной пряник. На белой вывеске, прибитой к задку телеги, крупными печатными буквами было написано, что такого-то числа и года в селе Малиновцах "по произволу Господа пламенем пожара истребило храм" и что мирской сход с разрешения и благословения надлежащих властей постановил послать "доброхотных желателей" за сбором подаяния на построение храма. Сбоку телеги на перекладинке висел двадцатифунтовый колокол. Ефрем никак не мог понять, где он находился, а лесная громада, куда исчезала дорога, не обещала ему близкого жилья. Постояв недолго, поправив шлею, он начал осторожно спускаться с бугра. Телега вздрогнула, и колокол издал звук, нарушивший ненадолго мертвую тишину знойного дня. В лесу ждала Ефрема атмосфера удушливая, густая, насыщенная запахами хвои, мха и гниющих листьев. Слышен легкий звенящий стон назойливых комаров да

{06118}

глухие шаги самого путника. Лучи солнца, пробиваясь сквозь листву, скользят по стволам, по нижним ветвям и небольшими кругами ложатся на темную землю, сплошь покрытую иглами. Кое-где у стволов мелькнет папоротник или жалкая костяника, а то хоть шаром покати. Ефрем шел сбоку телеги и торопил лошадь. Колокол изредка, когда колеса наезжали на корневище, ползущее змеей через дорогу, жалобно позвякивал, как будто и ему хотелось на покой. - Здорово, папаша! - услышал вдруг Ефрем резкий крикливый голос. - Путь-дорога! У самой дороги, положив голову на муравейный холмик, лежал длинноногий мужик лет 30-ти, в ситцевой рубахе и в узких, не мужицких штанах, засунутых в короткие рыжие голенища. Около головы его валялась форменная чиновничья фуражка, полинявшая до такой степени, что только по пятнышку, оставшемуся после кокарды, и можно было угадать ее первоначальный цвет. Лежал мужик непокойно: всё время, пока рассматривал его Ефрем, он дергал то руками, то ногами, точно его донимали комары или беспокоила чесотка. Но ни одежда, ни движения, ничто не было так странно в нем, как его лицо. Ефрем раньше во всю свою жизнь не видал таких лиц. Бледное, жидковолосое, с выдающимся вперед подбородком и с чубом на голове, оно в профиль походило на молодой месяц; нос и уши поражали своей мелкостью, глаза не мигали, глядели неподвижно в одну точку, как у дурачка или удивленного, и, в довершение странности лица, вся голова казалась сплюснутой с боков, так что затылочная часть черепа выдавалась назад правильным полукругом. - Православный, - обратился к нему Ефрем, - далече ли тут до деревни? - Нет, не далече. До села Малого верст пять осталось. - Беда как пить хочется! - Как не хотеть! - сказал странный мужик и усмехнулся. - Жарит не приведи бог как! Жара, почитай, градусов в пятьдесят, а то и больше... Тебя как звать? - Ефрем, парень... - Ну, а меня - Кузьма... Чай, слыхал, как свахи говорят: я за своего Кузьму кого хочешь возьму.

{06120}

Кузьма стал одной ногой на колесо, вытянул губы и приложился к образу. - А далече едешь? - спросил он. - Далече, православный! Был и в Курском, и в самой Москве был, а теперь поспешаю в Нижний на ярманку. - На храм собираешь? - На храм, парень... Царице небесной Казанской... Погорел храм-то! - Отчего погорел? Лениво поворачивая языком, Ефрем стал рассказывать, как у них в Малиновцах под самый Ильин день молния ударила в церковь. Мужики и причт, как нарочно, были в поле. - Ребята, которые остались, завидели дым, хотели было в набат ударить, да, знать, прогневался Илья-пророк, церковь была заперши, и колокольню всю как есть полымем обхватило, так что и не достанешь того набата... Приходим с поля, а церковь, боже мой, так и пышет - подступиться страшно! Кузьма шел рядом и слушал. Был он трезв, но шел, точно пьяный, размахивая руками, то сбоку телеги, то впереди... - Ну, а ты как? На жалованье, что ли? - спросил он. - Какое наше жалованье! За спасенье души ездим, мир послал... - Так задаром и ездишь? - А кто ж будет платить? Не по своей охоте еду, мир послал, да ведь мир за меня и хлеб уберет, и рожь посеет, и повинности справит... Стало быть, не задаром! - А живешь чем? - Христа ради. - Меринок-то у тебя мирской? - Мирской... - Та-ак, братец ты мой... Покурить у тебя нету? - Не курю, парень. - А ежели у тебя лошадь издохнет, что тогда делать станешь? На чем поедешь? - Зачем ей дохнуть? Не надо дохнуть... - Ну, а ежели... разбойники на тебя нападут? И болтливый Кузьма спросил еще: куда денутся деньги и лошадь, если сам Ефрем умрет? куда народ

{06121}

будет класть монету, если кружка вдруг окажется полной? что, если у кружки дно провалится, и т. п. А Ефрем, не успевая отвечать, только отдувался и удивленно поглядывал на своего спутника. - Какая она у тебя пузатая! - болтал Кузьма, толкая кулаком кружку. - Ого, тяжелая! Небось, и серебра пропасть, а? А что, ежели б, скажем, тут одно только серебро было? Послушай, а много собрал за дорогу? - Не считал, не знаю. Народ и медь кладет, и серебро, а сколько - мне не видать. - А бумажки кладут? - Которые поблагородней, господа или купцы, те и бумажки подают. - Что ж? И бумажки в кружке держишь? - Не, зачем? Бумажка мягкая, она потрется... На грудях держу... - А много насбирал бумажками? - Да рублей с двадцать шесть насбирал. - 26 целковых! - сказал Кузьма и пожал плечами. - У нас в Качаброве, спроси кого хочешь, строили церкву, так за одни планты было дадено три тыщи - во! Твоих денег и на гвозди не хватит! По нынешнему времю 26 целковых - раз плюнуть!.. Нынче, брат, купишь чай полтора целковых за фунт и пить не станешь... Сейчас вот, гляди, я курю табак... Мне он годится, потому я мужик, простой человек, а ежели какому офицеру или студенту... Кузьма вдруг всплеснул руками и продолжал улыбаясь: - С нами в арестантской сидел немец с железной дороги, так тот, братец ты мой, курил цыгары по десяти копеек штука! А-а? По десяти копеек! Ведь этак, дед, гляди, на сто целковых в месяц выкуришь! Кузьма даже поперхнулся от приятного воспоминания, и неподвижные глаза его замигали. - А нешто ты был в арестантской? - спросил Ефрем. - Был, - ответил Кузьма и поглядел на небо. - Второй день, как выпустили. Целый месяц сидел. Вечер наступал, уже садилось солнце, а духота не уменьшалась. Ефрем изнемогал и едва слушал Кузьму. Но вот, наконец, встретился мужик, который сказал, что до Малого осталась одна верста; еще немного -