Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 11-13

{13144}

Маша (тихо смеясь). Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно. Не повторяйте, прошу вас... (Вполголоса.) А впрочем, говорите, мне все равно... (Закрывает лицо руками.) Мне все равно. Сюда идут, говорите о чем-нибудь другом... Ирина и Тузенбах входят через залу. Тузенбах. У меня тройная фамилия. Меня зовут барон Тузенбах-Кроне-Альтшауер, но я русский, православный, как вы. Немецкого у меня осталось мало, разве только терпеливость, упрямство, с каким я надоедаю вам. Я провожаю вас каждый вечер. Ирина. Как я устала! Тузенбах. И каждый вечер буду приходить на телеграф и провожать вас домой, буду десять-двадцать лет, пока вы не прогоните... (Увидев Машу и Вершинина, радостно.) Это вы? Здравствуйте. Ирина. Вот я и дома, наконец. (Маше.) Сейчас приходит одна дама, телеграфирует своему брату в Саратов, что у ней сегодня сын умер, и никак не может вспомнить адреса. Так и послала без адреса, просто в Саратов. Плачет. И я ей нагрубила ни с того ни с сего. "Мне, говорю, некогда". Так глупо вышло. Сегодня у нас ряженые? Maша. Да. Ирина (садится в кресло). Отдохнуть. Устала. Тузенбах (с улыбкой). Когда вы приходите с должности, то кажетесь такой маленькой, несчастненькой... Пауза. Ирина. Устала. Нет, не люблю я телеграфа, не люблю. Маша. Ты похудела... (Насвистывает.) И помолодела, и на мальчишку стала похожа лицом. Тузенбах. Это от прически. Ирина. Надо поискать другую должность, а эта не по мне. Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то в ней именно и нет. Труд без поэзии, без мыслей... Стук в пол.

{13145}

Доктор стучит. (Тузенбаху.) Милый, постучите. Я не могу... устала... Тузенбах стучит в пол. Сейчас придет. Надо бы принять какие-нибудь меры. Вчера доктор и наш Андрей были в клубе и опять проигрались. Говорят, Андрей двести рублей проиграл. Маша (равнодушно). Что ж теперь делать! Ирина. Две недели назад проиграл, в декабре проиграл. Скорее бы всё проиграл, быть может, уехали бы из этого города. Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная. (Смеется.) Мы переезжаем туда в июне, а до июня осталось еще... февраль, март, апрель, май... почти полгода! Маша. Надо только, чтобы Наташа не узнала как-нибудь о проигрыше. Ирина. Ей, я думаю, все равно. Чебутыкин, только что вставший с постели, - он отдыхал после обеда, - входит в залу и причесывает бороду, потом садится там за стол и вынимает из кармана газету. Maша. Вот пришел... Он заплатил за квартиру? Ирина (смеется). Нет. За восемь месяцев ни копеечки. Очевидно, забыл. Маша (смеется). Как он важно сидит! Все смеются; пауза. Ирина. Что вы молчите, Александр Игнатьич? Вершинин. Не знаю. Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю! С утра ничего не ел... Чебутыкин. Ирина Сергеевна! Ирина. Что вам? Чебутыкин. Пожалуйте сюда. Venez ici. Ирина идет и садится за стол. Я без вас не могу. Ирина раскладывает пасьянс. Вершинин. Что ж? Если не дают чаю, то давайте хоть пофилософствуем. Тузенбах. Давайте. О чем? Вершинин. О чем? Давайте помечтаем... например, о той жизни, какая будет после нас, лет через двести-триста.

{13146}

Тузенбах. Что ж? После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки, откроют, быть может, шестое чувство и разовьют его, но жизнь останется все та же, жизнь трудная, полная тайн и счастливая. И через тысячу лет человек будет так же вздыхать: "ах, тяжко жить!" - и вместе с тем точно так же, как теперь, он будет бояться и не хотеть смерти. Вершинин (подумав). Как вам сказать? Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет, - дело не в сроке, - настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее - и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье. Маша тихо смеется. Тузенбах. Что вы? Маша. Не знаю. Сегодня весь день смеюсь с утра. Вершинин. Я кончил там же, где и вы, в академии я не был; читаю я много, но выбирать книг не умею и читаю, быть может, совсем не то, что нужно, а между тем, чем больше живу, тем больше хочу знать. Мои волосы седеют, я почти старик уже, но знаю мало, ах, как мало! Но все же, мне кажется, самое главное и настоящее я знаю, крепко знаю. И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас... Мы должны только работать и работать, а счастье это удел наших далеких потомков. Пауза. Не я, то хоть потомки потомков моих. Федотик и Родэ показываются в зале; они садятся и напевают тихо, наигрывая на гитаре. Тузенбах. По-вашему, даже не мечтать о счастье! Но если я счастлив! Вершинин. Нет. Тузенбах (всплеснув руками и смеясь). Очевидно, мы не понимаем друг друга. Ну, как мне убедить вас? Маша тихо смеется.

{13147}

(Показывая ей палец.) Смейтесь! (Вершинину.) Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до которых вам нет дела или, по крайней мере, которых вы никогда не узнаете. Перелетные птицы, журавли, например, летят и летят, и какие бы мысли, высокие или малые, ни бродили в их головах, все же будут лететь и не знать, зачем и куда. Они летят и будут лететь, какие бы философы ни завелись среди них; и пускай философствуют, как хотят, лишь бы летели... Маша. Все-таки смысл? Тузенбах. Смысл... Вот снег идет. Какой смысл? Пауза. Маша. Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава. Пауза. Вершинин. Все-таки жалко, что молодость прошла... Маша. У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа! Тузенбах. А я скажу: трудно с вами спорить, господа! Ну вас совсем... Чебутыкин (читая газету). Бальзак венчался в Бердичеве. Ирина напевает тихо. Даже запишу себе это в книжку. (Записывает.) Бальзак венчался в Бердичеве. (Читает газету.) Ирина (раскладывает пасьянс, задумчиво). Бальзак венчался в Бердичеве. Тузенбах. Жребий брошен. Вы знаете, Мария Сергеевна, я подаю в отставку. Маша. Слышала. И ничего я не вижу в этом хорошего. Не люблю я штатских. Тузенбах. Все равно... (Встает.) Я не красив, какой я военный? Ну, да все равно, впрочем... Буду работать. Хоть один день в моей жизни поработать

{13148}

так, чтобы прийти вечером домой, в утомлении повалиться в постель и уснуть тотчас же. (Уходя в залу.) Рабочие, должно быть, спят крепко! Федотик (Ирине). Сейчас на Московской у Пыжикова купил для вас цветных карандашей. И вот этот ножичек... Ирина. Вы привыкли обращаться со мной, как с маленькой, но ведь я уже выросла... (Берет карандаши и ножичек, радостно.) Какая прелесть! Федотик. А для себя я купил ножик... вот поглядите... нож, еще другой нож, третий, это в ушах ковырять, это ножнички, это ногти чистить... Родэ (громко). Доктор, сколько вам лет? Чебутыкин. Мне? Тридцать два. Смех. Федотик. Я сейчас покажу вам другой пасьянс... (Раскладывает пасьянс.) Подают самовар; Анфиса около самовара; немного погодя приходит HНаташа и тоже суетится около стола; приходит Соленый, поздоровавшись, садится за стол. Вершинин. Однако, какой ветер! Маша. Да. Надоела зима. Я уже и забыла, какое лето. Ирина. Выйдет пасьянс, я вижу. Будем в Москве. Федотик. Нет, не выйдет. Видите, осьмерка легла на двойку пик. (Смеется.) Значит, вы не будете в Москве. Чебутыкин (читает газету). Цицикар. Здесь свирепствует оспа. Анфиса (подходя к Маше). Маша, чай кушать, матушка. (Вершинину.) Пожалуйте, ваше высокоблагородие... простите, батюшка, забыла имя, отчество... Маша. Принеси сюда, няня. Туда не пойду. Ирина. Няня! Анфиса. Иду-у! Наташа (Соленому). Грудные дети прекрасно понимают. "Здравствуй, говорю, Бобик. Здравствуй, милый!" Он взглянул на меня как-то особенно. Вы думаете, во мне говорит только мать, но нет, нет, уверяю вас! Это необыкновенный ребенок. Соленый. Если бы этот ребенок был мой, то я