Максим Горький - Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923

Миша снова обиделся: что такое? Никто не верит ему! И сказал учительнице:

— Если так, тогда я не буду заниматься!

— Это почему?с

— Потому, что не буду!

Тут учительница прочитала то, что Миша написал о ней, покраснела, взглянула в зеркало и тоже обиделась:

— Ах ты, и про меня написал, вот как! Это правда, что папа говорит?

— Вы думаете, он вас боится? — спросил Миша.

Учительница подумала, ещё раз взглянула в зеркало и сказала:

— Так не хочешь заниматься?

— Нет.

— Хорошо. Пойду спрошу, как посмотрит на это мама.

Она ушла.

Миша посмотрел вслед ей и стал писать: «Я накапризничал Ксении Ивановне, как мама папе, пусть она не пристаёт и не мешает. Если меня никто не любит, то всё равно. Потом я извинюсь перед учительницей и тоже запишу в тетрадку. И буду писать целый день, как папа, и никто меня не увидит. И обедать не буду никогда, даже когда на сладкое печёные яблоки. Не буду ночью спать, всё пишу-пишу, и пусть мама утром говорит мне, как папе, что я изведусь и у меня будут нервы. И плачет. А мне всё равно. Если меня никто не любит, так уж всё равно».

Он едва успел дописать, как в комнату вошла мама с Ксенией Ивановной; мама молча взяла у него тетрадку, и её милые глаза, улыбаясь, стали читать Мишины мысли.

— Господи, — тихонько воскликнула она. — Ах, какой… Нет, это нужно показать отцу!

Она ушла с тетрадкой в руках.

«Накажут!» — подумал Миша и спросил учительницу:

— Наябедничали?

— Но если ты не слушаешься…

— Я не лошадь, чтобы слушаться…

— Миша! — вскричала учительница, но Миша сердито продолжал:

— Я не могу учиться и думать обо всём и всё записывать…

Он мог бы сказать ещё многое, но вошла горничная и сказала, что его зовёт папа.

— Слушай-ка, брат! — заговорил папа, придерживая ладонью усы, чтобы они не шевелились, а в другой руке зажав Мишину тетрадку, — поди-ка сюда!

Папины серые глаза светились весело, а мама лежала на диване, уткнув голову в кучу маленьких подушек, и плечи её дрожали, как будто она смеялась.

«Не накажут», — догадался Миша.

Папа поставил его перед собой, сжал коленями и, приподняв пальцем Мишин подбородок, спросил:

— Ты капризничаешь, да?

— Да, капризничаю, — сознался Миша.

— А зачем это?

— Так.

— Ну, всё-таки зачем?

— Да я не знаю, — сказал Миша, подумав. — Ты не обращаешь на меня внимания, мама тоже не обращает, и учительница тоже… нет, она не тоже, — она пристаёт!

— Ты обиделся? — тихонько спросил папа.

— Ну да, обиделся, конечно…

— А ты не обижайся! — дружески посоветовал папа. — Это не я тебя обижаю и не мама, — видишь, она хохочет тихонько, валяясь на диване? И мне тоже смешно, да я уж потом похохочу…

— А почему смешно? — спросил Миша.

— Я тебе скажу почему, только после.

— Нет, почему? — настаивал Миша.

— Да, видишь ли, ты у нас очень смешной!

— Ну-у, — недоверчиво сказал Миша.

Папа посадил его на колени себе и сказал, пощекотав за ухом:

— Давай говорить серьёзно, ладно?

— Ладно, — согласился Миша и нахмурил брови.

— Никто тебя не обижал, это плохая погода обижает тебя, понял? Была бы хорошая погода, солнце, весна, ты бы гулял, и всё было бы хорошо! А в дневнике ты чепуху написал…

— Сам велел, — сказал Миша, пожимая плечами.

— Ну, брат, чепуху писать я тебя не просил!

— Может, не просил, — согласился Миша. — Я уж не помню. А у меня чепуха вышла?

— Вышла, брат! — сказал папа, качая головой.

— А у тебя, когда ты пишешь, тоже чепуха выходит? — спросил Миша.

Мама вскочила с дивана и убежала, точно у неё кофе перекипел, она даже зафыркала, как фыркает кипящий кофейник. Миша понял, что это она смеётся, но только не хочет показать, что ей смешно.

Эти взрослые — тоже порядочные притворяшки. Папе тоже хотелось смеяться, он надул щёки докрасна, ощетинил усы и фыркал носом.

— У меня, — сказал он, — тоже иногда чепуха выходит. Это очень трудно — писать, чтобы всё было хорошо и правдиво. Стишки ты придумал неплохо, а всё остальное не годится.

— Почему? — спросил Миша.

— Сердито очень. Ты у меня — критик, а я не знал этого, — ты всех критикуешь. Это нужно начинать с себя самого, ты сначала себя хорошенько раскритикуй. А то и этого не надо, давай лучше бросим писать дневник.

Раскрашивая красным и синим карандашом папину бумагу, Миша сказал:

— Давай бросим, а то это тоже скучно, как учиться. Только ты сам ведь выдумал это, — ты сказал: «Пиши, будет интересно». Я и стал писать, а ничего не случилось. Слушай-ка, можно сегодня не учиться?

— Почему? — спросил папа.

— Я лучше почитаю с Ксенией Ивановной.

— Можно не учиться, — весело согласился папа. — Только нам с тобой надобно извиниться перед учительницей, а то мы наговорили и написали про неё не… ладно!

Папа встал и, ведя Мишу за руку в его комнату, тихонько сказал:

— Конечно, это правда, что она немножко курносенькая, но лучше не напоминать ей об этом. Этого, брат, не исправишь словами, и нос на всю жизнь даётся тот или иной. Вот у тебя веснушки на носу и по всей рожице, — ладно ли будет, если я тебя стану звать пёстреньким?

— Неладно, — согласился Миша.

На этом и кончается благополучная история о том, как Миша писал дневник.

Интересно умирал один мой знакомый, человек лет под шестьдесят, благовоспитанный и симпатичный, один из тех людей, которые всю жизнь ищут применения своим недюжинным силам и умирают, не успев израсходовать себя.

Он любил естественные науки и хорошие сигары, записывал стенографическими знаками в чёрную книжку какие-то наблюдения и мысли и охотно философствовал, поучая меня:

— Всего бесполезнее человеку — философия!

Умирал он в тесной, грязненькой кухне; его койка была выдвинута на средину пола, и прямо пред глазами у него — закопчённое жирным дымом чело печи, на шестке — грязная посуда и, конечно, тараканы. За его изголовьем пара маленьких окон, сквозь радужные стёкла виден грязный двор, полуразрушенный сарай и помойная яма рядом с ним. На подоконниках стояли два цветочных горшка, в них торчат луковицы, выпустив острые, зелёные перья.

И прежде не однажды я видел, как смерть играет свою тёмную игру, но никогда ещё не чувствовал столь острой обиды, наблюдая её подлую игру.

Умирать нужно так же красиво и чисто, как следует жить, — а тут всюду грязь, копоть, тараканы на стенах и эти жалкие луковицы.

Я сидел в ногах старика, прикладывая к сухим, холодным подошвам его бутылки с горячей водою; он задыхался, хрипел и почти непрерывно говорил, спокойный, как будто наблюдающий за собою откуда-то со стороны.

— Горячая вода, очень? — спрашивал он с клокотаньем в горле.

— Очень.

— А ноги уже не чувствуют. Не чувствуют — баста!