Максим Горький - Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936

Такие его речи были мало понятны, но привлекали молодёжь тем, что не похожи были на обычные речи дедов, отцов и всегда служили началом для иных речей.

— Зря трётесь, ребята, в город надо уходить, на фабрики, — негромко и раздумчиво гудел он. — Там народ рабочий грамотнее, ловчей, богаче. Там — пестрота! А у нас: зимой бело да морозно, летом зелено да знойно. В одну пору — снег, в другую — пыль. Эдак-то жить не больно охота. В городе человек может цену себе поднять, а здесь: ты — на гору, сосед — за ногу. Вот Лобов начал сад разводить, а вы, ядрит вашу долю, все посадки у него выдергали. У нас состязание неправильное: состязаются для того ради, чтоб один выше другого не лез, все должны одинаково картошку есть. В городе — там всякий ярится другому на плечи вскочить, там — не зевай! Васька Гогин улицы мостит, брюхо отрастил, у него под рукой более полусотни людей ходит, а когда он парнем был, я ему, дураку, морду бивал, как хотел.

Солидные люди считали Сераха смутьяном, вредным человеком, и Влас Белкин внушал парням:

— Вы Серёжку не слушайте, он — дурак и всё врёт.

— А какую неправду говорит он? — спросил бойкий подпасок Костяшка.

Белкин ответил:

— Правды много, её — как васильков во ржи. Случайно и дурак правду сказать может, однако учат добру не дураки, а старики.

Белкин — небольшой, сытенький, круглоглазый, горбоносый, похож на филина. Он держал лавочку, скупал у мужиков и баб лапти, корзины, всякое рукоделье, платил керосином, сахаром, чаем, нитками, иголками и всякой мелочью. У него было два сына — один в солдатах, другой работал грузчиком на Волге и уже третий год не являлся на зиму в деревню. Румянорожий Белкин тихонько покашливал, притворяясь нездоровым, но, овдовев с год тому назад, усердно сватался к Левашевой Христине, одинокой женщине, не любимой деревней. Не любили её за то, что она пренебрегала парнями, да и вообще мужики не пользовались её благосклонностью.

В прошлом жизнь её была несчастная, потом стала тёмной. Отец, коновал, выдал её замуж за слесаря в затон на Оке, но вскоре пьяный утонул вместе с зятем. Христина, родив ребёнка, умершего через месяц, пошла в кормилицы к каким-то дачникам, уехала с ними в город, и лет десять о ней не было «ни слуха ни духа», а потом она вдруг явилась, солидная, красивая, с нахмуренным лицом, дерзкая на слово. Поставила себе уютную избёнку в два окна, развела огород и, когда надо, нанимая работать развесёлую бобылку Дуняшу Котомину, жила одиноко, не очень приятельствуя с бабами, но охотно принимала в гости, всегда вдвоём, Сераха и бывшего грузчика Лобова, чернобородого мужика с отрезанной ступнёй левой ноги, прозванного Однопятым. На святки, на пасху к ней приезжала из села старушка учительница и будто бы учила Христину грамоте — над этим в Дубовке посмеивались. В сватовстве Белкину она отказала и, должно быть, обидно. Он после этого начал рассказывать, что Христина три года сидела в арестантских ротах, а после того занималась стыдным ремеслом в публичном доме. Зная, что Белкин ни о ком, кроме себя, не умеет сказать доброго слова, ему вообще не верили, но рассказы о Христине многие приняли как правду, — Белкин был в дружбе с урядником. Однажды Христину пробовали ограбить, но она вовремя проснулась и поранила чем-то грабителя, — он ушёл, оставив кровавый след. Другой раз парни вытоптали ей гряды в огороде, после этого она явилась на сход и сказала:

— Вот что, миряне, я — баба сильная, если поймаю которого из ваших балбесов, убью!

Сказала так, что поверили: убьёт. А приятели её, Лобов и Серах, обещали парням кости переломать. Христину оставили в покое, но ещё более крепко невзлюбили.

— Под барыню живёт, сука!

Три года Дубовка судилась с монастырём, который не уплатил крестьянству 1607 рублей за купленную у него часть выгона с оврагом, за работу по устройству в овраге плотины и очистку двух прудов. Иск свой Дубовка проиграла — монастырь доказал, что земля была пожертвована ему крестьянством, а за работу уплачено им хлебом и скотом. Судились четвёртый год с помещиком Красовским, который вырубил у крестьян берёзовую рощу, выкорчевал порубку и начал сеять на ней лён. У Красовского оказались какие-то планы и документы, из них явствовало, что дубовцы двадцать шесть лет ошибочно считали рощу своей.

Влас Белкин нашёл адвоката, который вёл дела Дубовки бесплатно, из «милости к ближним», из «желания послужить народу», а может быть, потому, что дразнил начальство своим либерализмом. Платили адвокату по 50 рублей за поездки в Москву в судебную палату. Деньги эти собирал с деревни Белкин, себе он тоже требовал на поездки в город к адвокату полтинник в сутки. Дело с Красовским кончилось в сентябре 83 года — в неурожайный год, о котором говорилось в начале этого очерка. Судебная палата постановила: «В иске крестьян деревни Дубовки отказать, возложив на них судебные и за ведение дела издержки».

Печальное решение это привёз Белкин тёплым и ясным вечером, — привёз его на новой, только что купленной лошадке, такой же кругленькой и сытой, как он сам. Тотчас вслед за ним прискакал урядник Сашура Кашин, тёмненький, как цыган, сухощавый и чрезвычайно важный воин в синих очках, с саблей на левом боку, с толстеньким револьвером в чехле на правом, со шпорами на каблуках щегольских сапог. Староста Дубовки Софрон Грачёв лежал в городе в больнице — ему вырезали грыжу. Сашура быстро созвал сход и высочайшим тенором строго прочитал копию постановления палаты с крыльца лавки Белкина.

Мохнатые лица мирян одеревенели, головы уныло понурились, и некоторое время все молчали, как бы не дыша. Потом Христина Левашева сказала громко и насмешливо:

— С волком кобыла тягалась — хвост да грива осталась!

Сашура, грозя пальцем, напомнил ей:

— Гляди, против закона говоришь!

Христину поддержал солдат Ераков:

— Судились тараканы с петухом. Я вам, дурное племя, говорил — бросьте!

Крестьяне стояли и сидели на земле, ошеломлённо, молча поглядывая друг на друга, вздыхая, тихонько крякая. Урядник шептался с Белкиным, стоявшим рядом с ним. Серах громко откашлялся и спросил «ни к селу ни к городу»:

— Белкин, чего это ты коня купил на зиму глядя?

Лавочник вздёрнул голову, точно его снизу в подбородок ударили невидимой рукой, и, мигнув круглыми глазами, торопливо закричал:

— Здравствуйте! Купил — значит, надо! При чём здесь конь? Тут вопрос: издержки с нас взыскуют, поняли? Платить издержки-то надоть!

Десяток голосов сразу крикнул:

— Чем платить?

— Много ли?

— Будя, плачено!

— Не платить, мать…

— Четыре года платили…

— Братцы, что же это, а?

— Грабёж!

— Какая сумма?

Топнув ногой, урядник заорал:

— Тише, стадо!

Но уже голоса мужиков и баб слились в сплошной рёв, стон, толпа закачалась, точно земля поплыла под ногами людей, они хватали друг друга за руки, за плечи, за пояса. Сашура, стоя за спиной Белкина, кругло открыв рот, шевеля тараканьими усами, тоже кричал, размахивая рукой над плечом лавочника, как бы добавляя ему третью руку. Но, не слушая криков начальства, не глядя на него, миряне рычали и ревели, яростно поливая друг друга густейшей матерщиной, уже свирепо взмахивая кулаками.