Максим Горький - Том 17. Рассказы, очерки, воспоминания 1924-1936

— Ох, черти, — сказал земский, устав хохотать, вытирая платком слёзы. — Артикехтор, — повторил он, усмехаясь, и, записав слово на письме брата, помахал письмом в красное лицо своё.

— Как же он тебя учил, артикехтор?

— Надо, дескать, кругло говорить, а не шершаво. Ты, говорит, не мужик, ты — мастеровой…

— Что за вздор! — говорит земский, милостиво усмехаясь. — Ну, ладно, арест я снимаю с тебя.

И обращается к народу:

— Вот видите, какой… исполнительный мужик. Дали ему приказание — иди! И он отшагал пятьдесят две версты… точно рюмку водки выпил! Раз-два, левой, правой, — э! Молодец! Но всё-таки ты, братец, соображай, где что можно делать! Суд — это, знаешь, всё равно как, например… обедня, богослужение. Потому что суд защищает правду, а правда — от бога.

Он поднял руку в небо, блестели ногти его пальцев. Но сравнение суда с обедней, видимо, не удовлетворило его, он добавил построже:

— Суд — это как воинский парад пред богом. И — царём. — И обратился к народу:

— Если бы это сделал кто-нибудь из вас, которые бывали у меня, я бы такому болвану неделю ареста дал. Учить вас надо.

— Ох, надо! — подтвердил Волокушин, тяжко вздохнув, а земский снова заговорил с мужиком в жилете:

— Брат рекомендует тебя как хорошего столяра. Пойдёшь ко мне в Савелово, там тебе работа будет.

— Ваше благородие, — сказал столяр, — у меня струмента нет.

— Пропил?

— Заложил случайно. Дитя померло, ягодкой-земляникой объелось. Похороны, то да сё. Дополнительно — Сергей Сергеич меня с работы послал, я вот у него, у Василья Кириллыча, работаю…

— Ничего, Волокушин подождёт, — сказал земский. — Подождёшь, да?

Волокушин поклонился.

— Как угодно, Дмитрий Сергеич…

— Ну, вот видишь, — сказал земский, хмурясь. — А где инструмент заложен?

— У Ивана Петровича, — охотно ответил столяр.

— И — врёшь, — быстро сказал Бунаков. — Есть у тебя инструмент.

— Чужой, Волокушина. Да и не годен для тонкой работы.

— Молчи! — приказал земский, строго глядя на Бунакова. — Ты что же? Ростовщичеством занимаешься?

— Ваше воскородие, милостивец, — жалобно запел Бунаков. — Ежели Христом богом просят, так как же? По доброте души моей…

Привстав со стула, земский веско сказал:

— Немедленно возвратить инструменты столяру! Понял? Дроздова!

— Вот она я, батюшка, здесь, — успокоительно сказала женщина, но отодвинулась от стола подальше.

— Ты согласна продать корову?

— Да ведь куда же её, без ноги-то!

На всякий случай Дроздова, сделав плачевное лицо, отирает полой кофты сухие глаза.

— Так вот — Бунаков купит её. Яковлев, запиши решение!

— Ваше воскородие! — завыл старик. — Куды мне её? Теперь — лето, мясо — не едят. Прямой убыток.

— А если ты будешь визжать… — закричал земский, и Бунаков, согнувшись, пряча голову, втолкнулся в группу людей, точно козёл в стадо овечье.

Земский расправил плечи, молодецки выгнул грудь и спросил:

— Волокушин, почему не платишь за работу Костину?

— Тому причина — законная, ваше высокородие, — чётко заговорил мельник. — Он, Евдокимко, порядился жернова отбить: нижний — лог, дорогой, самолучший московский камень, и верхний — ходун, тоже самолучший, днепровский. Он, Евдокимко, славится как первый мастер этого дела, однако жернова мои сбил. И это сделано для озорства. Вот, спросите людей, каков он есть злой озорник.

— Ой, верно это, — подтвердила Дроздова.

— И за это я плату ему задержал, как нанесён мне крупный убыток…

— Довольно, — приказал земский. — А ты, Костин, что скажешь?

— Врёт он, скажу я, — высоким тенором ответил Костин. — Вы спросите его: пробовал он жернова?

— Не учить меня, дурак! — крикнул земский. — Я сам знаю, о чём надо спросить.

Закурив папиросу, он решил:

— Волокушин! Требуется, чтоб сведущие люди осмотрели жернова и сказали: испорчены они или нет?

Усмехаясь, Евдоким Костин шагнул ближе к столу.

— Ваше благородие! Сказать что может только работа, а сведущие люди будут мельники, так они, конечно, скажут против меня. Я их, дьяволов, знаю.

— Ты — что? Учить меня хочешь? — спросил земский зловеще.

— Да нет! Куда мне! Только — жить надо мне, а без работы я — не жилец. Волокушин меня второй месяц за руки держит. Пускай бы хоть половину заработка отдал, чёрт с ним, боровом.

Выдувая дым из ноздрей, поблескивая глазами, земский так же зловеще, но потише заговорил:

— Я про тебя, Костин, кое-что слышал, — нехорошо говорят про тебя!

Но Костин не уступал, тенорок его поднимался всё выше.

— Мало ли что говорят! Мы все друг о друге нехорошо думаем, а говорим — того хуже. Вот про Волокушина говорят, что он жену до смерти забил, а уж ростовщик он посильнее Бунакова.

— Куда мне! — жалостно вставил Бунаков, а Дроздова добавила басом:

— От Василья Кириллыча вся волость плачет.

— Какой я ростовщик? — удивлённо спросил кого-то Бунаков, но из толпы прозвучал негромкий, однако вполне уверенный возглас:

— Оба вы ненасытные мироеды!

Земский молча написал что-то и позвал:

— Яковлев!

Гришка, согнувшись, глядя под ноги себе, сидел на ступени крыльца. Неуклюже, точно падая, он встал, наклонился к начальнику. Они пошептались, и начальник прочитал написанное:

— «Задержать Евдокима Костина при уездной полиции впредь до моего распоряжения». Вот. Полицейский у ворот есть? Иконников, посмотри. Так-то, Костин.

Костин повернулся спиной к земскому и сказал людям:

— Вот вам — суд! Видали?

— Эге-э, брат, — медленно протянул земский, встал, взмахнул хлыстом, но Костин уже быстро шагал к воротам. Его догнал Иконников и положил руку на плечо его.

Рука, должно быть, тяжёлая: Костин как бы споткнулся и, остановясь, спросил:

— Чего?

— Не торопись, — посоветовал Иконников. — Коню не способно.

Весёлый конёк резво прыгал рядом с ним. Земский смотрел на игру его и усмехался, обнажив белые, плотно составленные зубы. Потом он заговорил, обратись к Волокушину:

— На тебя, почтеннейший, подано три жалобы. Особенно серьёзна жалоба учительницы Медведевой. Это даже не жалоба, а просьба — принять меры охраны её против тебя, сударь. Жаловаться она хочет прокуратуре.

Волокушин кашлянул, встряхнув животом, и заговорил, как бы читая написанное:

— Разрешите, ваше высокородие, заявить, — как я будучи попечитель школы, что она, Медведева, внушает ребятишкам несогласное с вероучением святой церкви отца Семеона, известного вам.

— Картёжника, — добавил земский, весело подмигнув.

— Дескать, земля появилась сама собою из газа и огня и даже никому не принадлежит. Кроме того — у неё неизвестные мужчины ночуют, как замечено.

— А тебе, старик, того же хочется? — спросил земский, но тотчас, сморщив румяное лицо, сплюнул и продолжал уже строгим голосом: