Александр Куприн - Том 4. Произведения 1905-1907

— В чем счастье?

— В том, — ответил поспешно первый, — чтобы всегда видеть сияние твоего божественного лица и вечно чувствовать…

— Выколоть ему глаза, — сказал царь равнодушно. — Следующий!..

— Счастье — это власть. Ты, царь, счастлив! — вскричал второй.

Но царь возразил с горькой улыбкой:

— Однако я страдаю геморроем и не властен исцелить его. Вырвать ему ноздри, каналье. Дальше!..

— Быть богатым! — сказал, заикаясь, следующий.

Но царь ответил:

— Я богат, а вопрошаю о счастье. Довольно ли тебе слитка золота весом в твою голову?

— О царь!..

— Ты получишь его. Привяжите ему на шею слиток золота весом в его голову и бросьте этого нищего в море.

И царь крикнул нетерпеливо:

— Четвертый!

Тогда вполз на животе человек в лохмотьях, с лихорадочными глазами и забормотал:

— О премудрый! Я хочу малого! Я голоден! Сделай меня сытым, и я буду счастлив и прославлю имя твое во всей вселенной.

— Накормите его, — сказал царь брезгливо. — И, когда он умрет от объедения, придите сказать мне об этом.

И пришли также двое. Один — мощный атлет с розовым телом и низким лбом. Он сказал со вздохом:

— Счастье в творчестве.

А другой был бледный, худой поэт, на щеках которого горели красные пятна. И он сказал:

— Счастье в здоровье.

Царь же улыбнулся с горечью и произнес:

— Если бы в моей воле было переменить ваши судьбы, то через месяц ты, о поэт, молил бы богов о вдохновенье, а ты, о подобие Геркулеса, бегал бы к врачам за редукционными пилюлями. Идите оба с миром. Кто там еще?

— Смертный! — сказал гордо седьмой, украшенный цветами нарцисса. — Счастье в небытии!

— Отрубите ему голову! — молвил лениво властелин.

— Царь, о царь, помилуй! — залепетал приговоренный и стал бледнее лепестков нарцисса. — Я не то хотел сказать.

Но царь устало махнул рукой, зевнул и произнес коротко:

— Уведите его… Отрубите ему голову. Слово царя твердо, как агат.

Приходили еще многие. Один из них сказал только два слова:

— Женская любовь!..

— Хорошо, — согласился царь, — дайте ему сотню красивейших женщин и девушек моей страны. Но дайте ему также и кубок с ядом. А когда настанет время — скажите мне: я приду посмотреть на его труп.

И еще один сказал:

— Счастье в том, чтобы каждое мое желание исполнялось мгновенно.

— А что ты сейчас хочешь? — спросил лукаво царь.

— Я?

— Да. Ты.

— Царь… вопрос слишком неожидан.

— Закопать его живым в землю. Ах, и еще один мудрец? Ну, ну. Подойди поближе… Может быть, ты знаешь, в чем счастье?

Мудрец же — и он был истинный мудрец — ответил:

— Счастье в прелести человеческой мысли.

Брови у царя дрогнули, и он закричал гневно:

— Ага! Человеческая мысль! Что такое человеческая мысль?

Но мудрец — ибо он был истинный мудрец — лишь улыбнулся сострадательно и ничего не ответил.

Тогда царь велел ввергнуть его в подземную темницу, где была вечная темнота и где не было слышно ни одного звука извне. И когда через год привели к царю узника, который ослеп, оглох и едва держался на ногах, то на вопрос царя: «Что? И теперь

ты счастлив?» — мудрец ответил спокойно:

— Да, я счастлив. Сидя в тюрьме, я был и царем, и богачом, и влюбленным, и сытым, и голодным — все это давала моя мысль.

— Что же такое мысль? — воскликнул царь нетерпеливо. — Знай, что через пять минут я тебя повешу и плюну в твое проклятое лицо! Утешит ли тебя тогда твоя мысль? И где будут тогда твои мысли, которые ты расточал по земле?

Мудрец же ответил спокойно, ибо он был истинный мудрец:

— Дурак! Мысль бессмертна.

< 1906 >

Говорили о теперешних событиях: о казнях и расстрелах, о заживо сожженных, об обесчещенных женщинах, об убитых стариках и детях, о нежных свободолюбивых душах, навсегда обезображенных, затоптанных в грязь мерзостью произвола и насилия.

Хозяин дома сказал:

— Как изменился масштаб жизни — страшно подумать! Давно ли? — лет пять тому назад — все русское общество волновалось и ужасалось по поводу какого-нибудь одиночного случая насилия. Городовые избили в кутузке чиновника, земский начальник арестовал приезжего студента за непочтение. А теперь! Там расстреляна целая толпа без предупреждения; там казнили по ошибке одного однофамильца вместо другого; там стреляют людей просто так себе, от нечего делать, чтобы разрядить заряд; там хватают и секут нагайками молодого человека, секут без всякого повода, для дарового развлечения солдатам и офицерам. И уже — вот! — это не возбуждает в нас «и удивления, ни переполоха. Все стало привычным…

Кто-то нервно завозился в углу дивана. Все обернулись туда, чувствуя, что этот человек сейчас заговорит, хотя не видели его. И он начал говорить тихим, преувеличенно-ровным тоном, но с такими частыми паузами между словами и с такими странными вздрагиваниями голосе, что всем стало ясно, как трудно ему сдерживать внутреннее волнение и скорбь.

— Да… я вот что хотел… По-моему, это… неправда, что можно… привыкнуть к этому. Я понимаю еще убийство..: из мести — тут есть какая-то громадная… какая-то звериная радость. Понимаю убийство — Да… я вот что хотел… По-моему, это… неправда, что можно… привыкнуть к этому. Я понимаю еще убийство..: из мести — тут есть какая-то громадная… какая-то звериная радость. Понимаю убийство в гневе, в ослеплении страстью, из ревности. Ну, наконец, убийство на дуэли… Но когда люди делают это механически… без раздражения, без боязни какой бы то ни было ответственности… и не ожидая даже сопротивления… нет, это для меня так же дико, ужасно и непостижимо, как непостижима для меня психология палача… Когда я читаю или думаю о погромах, об усмирительных экспедициях или о том, как на войне приканчивают пленных, чтобы не обременять ими отряда, я теряю голову. Я стою точно над какой-то черной, смрадной бездной, в которую способна падать иногда человеческая душа… И я ничего не понимаю… мне жутко и гадко… до тошноты… но… странное, мучительное, больное любопытство приковывает меня… к ужасу… ко всей безмерности этого падения.

Он помолчал немного, прерывисто вздохнул, и когда опять заговорил, то по его изменившемуся голосу, ставшему внезапно глухим, можно было догадаться, что он закрыл глаза руками.

— Ну, что же… все равно… я это должен рассказать… На моей душе тоже лежит этот давнишний кровавый бред… Около десяти лет тому назад я совершил убийство… Я никому до сих пор не говорил… — Ну, что же… все равно… я это должен рассказать… На моей душе тоже лежит этот давнишний кровавый бред… Около десяти лет тому назад я совершил убийство… Я никому до сих пор не говорил… но… все равно… Видите ли — у меня в имении, в людской избе, жила кошка. Такая худая, маленького роста, заморыш… скорее похожая на котенка… белой шерсти… но так как она жила всегда под печкой, то всегда была грязно-серой, какой-то голубой…