Максим Горький - Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917

— Правда ли? — глухо спросил он.

И голова его стукнулась о дверь.

— Разные сумасшедшие — а я страдай тут… — возвышая голос, бормотал Лукин; он вытягивал шею к двери, точно собираясь прыгнуть, и таращил глаза, свирепо округляя их.

Фёдор Дядин тяжело выпрямился, встал у двери спиною к ней, опустил голову и, отирая потное лицо, молчал секунду, две, три.

— Я, — высоким голосом воскликнул Лукин, — не желаю с вами — слышали? Желаю выйти! Вы тут говорите разное… я боюсь!..

Он тонко позвал:

— Надзиратель!

И голос его, взвизгнув, оборвался.

Дядин смотрел на него, печально покачивая головой. Лицо у него было серое, он задумчиво кусал губы, а пальцы рук его крепко сжались в кулак.

— Что вы? Пропустите меня в дверь! — потребовал Лукин, понижая голос.

— Вот ты чего боишься! — тихо сказал Дядин.

— И боюсь! — отозвался Лукин, пряча глаза. — Конечно! Может, вы не в своём уме!

— Да-а! — протянул Федор Дядин. — Стало быть, ты выпытывать меня послан?

Лукин приподнялся на носках и снова негромко позвал:

— Часовой! Эй!

— Ну, если ты шпион, — иди, скажи им, что всё сделал я, что я тебе сознался! Иди!

— Заперто же! — вполголоса и сердито сказал Лукин, кивая головой на дверь.

— Отопрут! Только — вот что…

Дядин подвинулся вдоль стены, шаркая по ней локтями, остановился против маленького солдата и увещевающе заговорил:

— Своё, что тебе приказано, ты сделал, значит — обещанное получишь. А о том, что из коридора про тебя сказали, зачем ты ко мне послан, — об этом не говори начальству — слышишь?

— Ладно! — ответил Лукин, не глядя на Фёдора и поёживаясь.

— Погоди! Почему не надо говорить об этом? Ведь сказал мне один и не известно тебе — кто, а в коридоре — девять солдат. Всех начнут бить, стращать. Зря будут мучить людей. Ты сам солдат и должен понять — лишнее это!

— Понимаю! — с досадой отозвался Лукин.

— Ты мне побожись, что не скажешь.

— Чего же я буду божиться? Разве вы поверите теперь!

Почему не верить?

— Если я взялся… за эдакое…

— Это ты по глупости. Дурак ты — вот и взялся. Л теперь, один грех сделав, другой — обойди.

Оба говорили торопливо, но тихо. Один — спокойный, печальный, другой — подавленный и унылый. Оса влетела в камеру и кружилась в ней, путая своё струнное жужжание с голосами людей.

Лукин отвернулся к окну и, глядя вверх, прошептал:

— Ей-богу — не скажу…

— Скажешь только про меня — верно?

Тогда Лукин взглянул в лицо ему и, поводя плечами, воскликнул ноющим от страха голосом:

— Расстреляют же вас!

Дядин отодвинулся подальше от него, спокойно говоря:

— Уж это всё равно — они и без тебя не помиловали бы… Иди!

Быстро сорвавшись с места, Лукин пошёл к двери, а Фёдор плотно прижался к стене — и придержал спереди рубаху свою, точно не хотел, чтобы она коснулась платья солдата.

Подскочив к двери, Лукин бил в неё ногой и кричал, раздражённо и тонко:

— Надзиратель! Отпирай!.. Черти!..

Но вдруг, оборотясь к окну, сказал торопливо и громко, чтобы преодолеть шум за дверью:

— Я не Лукин, а — Федосеев…

Дядин махнул на него рукой.

— Это всё равно мне!..

— А-ах! — воскликнул Лукин, толкая дверь руками. — Ну возятся же!

И пошатнулся: дверь отворилась, в камеру шагнул, сдвинув шапку на затылок, надзиратель Макаров, оттопырил усы и сурово спросил:

— Который безобразит, а?

— Ведите меня отсюда! — перебил его Лукин и, размахивая руками, лез вперёд, стараясь оттереть надзирателя с дороги. Макаров толкнул его в грудь.

— Куда прёшь!

— В канцелярию…

— Я те дам!..

Из глубины камеры послышался внятный голос Дядина:

— Действительно, господин надзиратель, ему нужно уйти отсюда доложить по начальству, потому что зачем он был послан, то уже исполнил.

Из-за широких плеч Макарова на секунду поднялись две головы, мелькнули две пары внимательных глаз.

— Что же? — спросил Макаров угрюмо и густо. — Сознаёшься ты, Дядин?

— Так точно. Потому — всё равно мне назначена смерть, а они только людей зря портят…

— Ага… ну вот, значит… тогда конечно…

И Макаров вдруг свирепо крикнул:

— Запирай камеру! Разинули рты… ну!

— Позвольте… — тревожно крикнул Лукин. — А я как же?

— Подожди! Сейчас доложу.

Снова раздался мягкий голос Дядина:

— Вы, господин надзиратель, лучше выведите его в коридор.

— Н-ну, зачем же? — неопределённо сказал Макаров, глядя через голову Лукина.

— О том я вас очень прошу — как ему тяжело со мной и мне с ним тоже. Будьте добры.

— Да, — тупо сказал Лукин.

Тогда Макаров помялся и крикнул:

— Марш! Выходи! Вы двое останетесь при нём — вы!

Лукин согнулся и скользнул вон, а Макаров ушёл из камеры, пятясь задом, точно лошадь в оглобли. Дверь не торопясь закрылась. Медленно задвинули её засовом, негромко и не спеша заперли на замок.

Потом за нею начали говорить негромко и сердито, перебивая друг друга. Раздался резкий крик:

— Дураки, черти! Надо было раньше сказать!..

Топнули ногой о пол.

Дядин выслушал все звуки, вздохнул, улыбаясь, повернулся лицом к окну и выпрямился, подняв голову вверх.

Уже пришёл вечер, стало прохладнее.

На севере, за Волгой, в деревнях, спрятанных среди лесов, встречаются древние старики, искалеченные трудом, но всегда полные бодрости духа, непонятной и почти чудесной, если не забыть долгие годы их жизни, полной труда и нищеты, неисчерпаемого горя и незаслуженных обид.

В каждом из них живёт что-то детское, сердечное, порою забавное, но всегда — какое-то особенное, умное, возбуждающее доверие к людям, грустную, но крепкую любовь к ним.

Такие старики — Гомеры и Плутархи своей деревни, они знают её историю — бунты и пожары, порки, убийства, суровые сборы податей, — знают все песни и обряды, помнят героев деревни и преступников, её предателей и честных мирян и умеют равномерно воздать должное всем.

В этих людях меня поражала их любовь к жизни — растению, животному, человеку и звезде, — их чуткое понимание красоты и необоримая, инстинктивная вера исторически молодого племени в своё будущее.

Когда я впервые встретил В.В. Стасова, я почувствовал в нём именно эту большую, бодрую любовь к жизни и эту веру в творческую энергию людей.

Его стихией, религией и богом было искусство, он всегда казался пьяным от любви к нему, и — бывало — слушая его торопливые, наскоро построенные речи, невольно думалось, что он предчувствует великие события в области творчества, что он стоит накануне создания каких-то крупных произведений литературы, музыки, живописи, всегда с трепетною радостью ребёнка ждёт светлого праздника.

Он говорил об искусстве так, как будто всё оно было создано его предками по крови — прадедом, дедом, отцом, как будто искусство создают во всём мире его дети, а будут создавать — внуки, и казалось, что этот чудесный старик всегда и везде чувствует юным сердцем тайную работу человеческого духа, — мир для него был мастерской, в которой люди пишут картины, книги, строят музыку, высекают из мрамора прекрасные тела, создают величественные здания, и, право, порою мне казалось, что всё, что он говорит, сливается у него в один жадный крик: «Скорее! Дайте взглянуть, пока я жив…»