Максим Горький - Том 16. Рассказы, повести 1922-1925

— Она тоже участвует в романе?

— В романе? Что вы хотите сказать?

Человек мотнул головой.

— Я не помню там женщины с таким именем…

— Где — там?

— В романе.

«Сумасшедший?» — мелькнула у неё догадка, и, плотнее кутаясь в платок, она сказала суховато:

— Я не понимаю: почему, о каком романе говорите вы? И, мне кажется, я имею право спросить: кто вы?

Человек взглянул на неё пристально, его нарисованные глаза выразили явное недоумение, но он тотчас же улыбнулся и согласно кивнул головою.

— Разумеется, это ваше право. Я думаю, что с этого — вот с этой встречи — и начинается роман. Должно быть, так и предназначено автором: сначала вы относитесь ко мне недоверчиво, даже неприязненно, а затем… Я не знаю, что будет дальше, вероятно, для меня всё это кончится новой драмой…

«Сумасшедший!» — решила женщина, внимательно слушая медленную, бесцветную речь и следя за его лицом, — лицо становилось как будто живее, менее плоским. Сама же она чувствовала себя очень странно, как будто засыпала, и у неё явилось желание слушать его молча, не прерывая.

— Меня крайне удивляет, что вы спрашиваете о романе, — продолжал он. — Скажите: ведь вы не мистифицируете меня, нет? Вы — та самая женщина, вы ведь имеете определённое отношение к Фомину, точнее — к его роману, да?

Женщина едва удержала смех, моментально сообразив:

«Ах вот что! Это — Фомин. Он узнал, что я буду одна, не мог приехать сам и затеял какую-то мистификацию…»

— Да, — сказала она, улыбаясь. — Я знаю этот роман. И — что же?

Человек ещё более приятно ожил, говоря:

— О, тогда всё хорошо! Но однако я не думал, что это так трудно. — И, почти любезно, он добавил, тоже улыбаясь:

— Конечно, вы — та самая женщина, иначе, я, наверное, и не мог бы встретить вас…

— Становится свежо и сыро, — может быть, мы пойдём в комнаты? — предложила она.

— Благодарю вас, — сказал человек, кланяясь и улыбаясь.

Странно улыбался он, — улыбка являлась на лице его как будто не изнутри, а извне. Шёл удивительно легко, осенние листья но шуршали под его ногами в белых ботинках. Но самым странным было то, что фигура его не давала тени, тогда как пред женщиной ползла, толчками и покачиваясь, длинная тень, ложась на траву то справа, то слева узкой дорожки.

«Как это он делает?» — думала она, искоса наблюдая за ним, и ей казалось, что он стал неестественно плоским.

— Давно видели вы Фомина?

Взглянув на неё с явным недоумением, человек ответил:

— Года два тому назад…

«Шутит он — скучно», — отметила женщина.

— Вы одеты не по сезону легко…

— Это — Фомин, — ответил он, пожав плечом. — Ведь я должен был действовать летом…

Ей становилось всё более неловко и скучно.

— Итак — кто же вы? — спросила она ещё раз и заметила, что этот вопрос, так же как вопрос о Фомине, снова вызвал его недоумение. Сильно хлестнув тонкой тростью по воздуху, — причём она не услыхала свистящего звука, — человек натянуто и некрасиво усмехнулся. — Странно, что вы спрашиваете об этом, — забыли? Позвольте напомнить. Я — Павел Волков. Павел Нилович Волков, сын инженера и тоже гражданский инженер, человек бездеятельный, неудачник, мне тридцать два года, я богат. Шесть лет тому назад женился по любви, через четыре года жена ушла от меня, оставив записку карандашом: «Прости меня, Павел, но я не могу больше жить с тобою». Теперь она живёт где-то на Кавказе, но, кажется, я не должен встретиться с нею, а впрочем, это мне неизвестно. И это всё, что я знаю о себе, остальное ещё не дописано, не создано…

Он говорил, точно паспорт читая, и только в конце слов женщина услыхала что-то близкое возмущению или досаде.

Сама она, тоже чувствуя досаду против него, думала:

«Если это не сумасшедший, воображающий себя героем неудачного романа Фомина, так это человек бездарный и неумный».

Входя на террасу, она спросила его:

— Как вы делаете, что у вас нет тени?

Павел Волков удивился:

— Зачем нужна мне тень? И разве вы, во сне, видите тени? А ведь это — как сон!

— Что — как сон?

— Да — вот это, наше с вами бытие, — бытие людей, искусственно созданных для развлечения людей реально существующих.

Он сказал это так просто, что женщина подумала: «Кажется — я ошибаюсь, это очень тонкий, очень искусный актёр. Так — понятнее, почему именно его послал ко мне Фомин».

— Ах вот что! — воскликнула она, смеясь. — Вы — не реальный человек?

И — смутилась, опустила глаза, — этот человек смотрел на неё с искренним испугом, и казалось, что его колеблет, изгибает ветер, неощутимый для неё, неестественные движения его тела напоминали именно колебания ткани на сквозном ветре.

— Как странно, что вы спрашиваете об этом! — говорил он. — Право же, мне кажется, что вы мистифицируете меня. Или вы созданы Фоминым ещё более небрежно, чем я, и потому забыли ваше назначение, вашу роль? А может быть, вы реализовались каким-то способом, недоступным мне? Или же Фомин окончательно дописал вас, забыв обо мне? И вы уже совершенно законченный образ?

«Нет, это очень хороший артист», — думала женщина, слушая его тревожную речь. Она чувствовала себя в состоянии человека, который грезит против воли своей и должен преодолеть это состояние.

— Вы молчите? — слышала она. — Мне приятнее думать, что молчите вы потому, что вспоминаете, да?

Женщина кивнула головою.

— Позвольте помочь вам вспомнить начало романа…

— Я — знаю его, — сказала она.

— Тогда — что же?

Помолчав несколько секунд, Павел Волков тихо воскликнул:

— Ага-а! Я понимаю: очевидно, Фомин не успел связать вас со мною… Или он — для вас — заменил меня другим? Но — самое удивительное во всём этом то, что вы — не знаете вашего отношения ко мне и вашей роли в романе.

Наступил момент, когда в женщине вспыхнуло любопытство и, победив её смущение, тотчас подсказало ей, как она должна держаться.

— Нет, — сказала она, — я плохо понимаю вашу роль. Расскажите о себе…

— Но я уже сказал всё, что знаю.

— Вы — как бы — не существуете?

— О, нет! — возразил он с досадой. — В том-то и дело, в том и несчастие, что я — существую. Для вас — до поры, пока этого хочет Фомин, но я существую уже и независимо от него…

— Понимаю: как Гамлет или Дон-Кихот существуют независимо от их создателей…

Павел Волков поклонился, говоря:

— Приблизительно. Но разумеется, Фомин — не Сервантес и тем более не Шекспир. К тому же я не закончен. Я вообще в смешном положении. Вы только представьте, — я сидел на скамье, в аллее парка, вот уже два года. Два года! Согласитесь, что это — ужасно нелепо. Дни, ночи, утренние зори, закаты солнца, пыль, зной лета, дожди осени, снег и метели зимы, а я — всё сижу, жду. Мимо меня изредка проходят люди, реальные люди, они говорят о чём-то неинтересном, ненужном; какой-то рябой человек в чесунчовой паре соблазнял толстенькую даму тем, что у него в парниках великолепно вызревают ананасные дыни и, между словами, кусал ей ухо, совершенно как лошадь, а она — взвизгивала тихонько. Страшно глупо всё, надоело, бессмысленно! Сидишь и думаешь: как невероятно скучны, глупы и расплывчаты реальные люди, и до какой степени мы, выдуманные, интереснее их! Мы всегда и все гораздо более концентрированы духовно, в нас больше поэзии, лирики, романтизма. И как подумаешь, что мы, в сущности, бытийствуем только для развлечения этих тупых, реальных людей…