Максим Горький - Том 16. Рассказы, повести 1922-1925

— Кому приятно супостатом быть для людей? А нужда — необорима, нужда в работе, ох, велика! И — торопиться надо, — всякого ждёт смерть…

Кикин, вскочив со стула, озабоченно сказал: — Вы, Егор Иваныч, лягте, вы устали. Яша, отведём!

Взяв Быкова под руки, они отвели его в постель, заботливо уложили, и ушли бесшумно, горбун, заплетая ноги, впереди, а Яков, приглаживая вихор, шёл за ним опустя голову.

Несколько дней Быков прожил, чувствуя себя именинником, торжественно приподнятый выше обычного, окутанный тёплым облаком забот Кикина и Якова. Он сильно ослабел за эти дни; пришлось пригласить для ухода за ним сестру милосердия, длинную, тонкую, как жердь, молчаливую женщину, с рябым лицом и бесцветными глазами. Покорно наблюдая таяние сил, Быков, сквозь туман своего настроения, смутно видел, что жёлтое лицо Кикина озабоченно вытягивается, глаза тревожно бегают, прячутся. Яков тоже стал более молчалив, бледен, хмур; он по нескольку раз в день исчезает куда-то, а возвратясь, говорит о событиях неохотно, осторожно.

«Жалеют, — соображал Быков. — Оба жалеют. Не хотят беспокоить. Видно — скоро конец мне».

Но мысль о смерти пугала его ещё менее, чем раньше, обидный смысл её притупился, стал не так горек, хотя невольно думалось:

«Теперь бы и пожить немного с Яковом-то. И Кикин тоже хорош. Теперь они меня поняли. Развернул я душу пред ними, они и поняли».

И, мысленно усмехаясь, думал о наследнике:

«Доказал я ему, как надо понимать имущество, беспокоится парень. А говорил: разделить бедным! Эх, люди…»

— Чего делается в городе? — спрашивал он сестру милосердия, желая проверить путаные рассказы Кикина и осторожные племянника.

— Бунтуют всё ещё, — равнодушно отвечала женщина, как будто бунты были обычным развлечением горожан, вроде пьянства и торговли. Она часто зевала, прикрывая рот горсточкой, зевнув, быстро крестилась, в бесцветных глазах её застыл сон, в бесшумной походке была кошачья гибкость.

Стрелять в городе начали с субботы на воскресенье, на заре серого, дождливого дня. Первые выстрелы раздались где-то далеко и звучали мягко в воздухе, пронизанном пылью мелкого дождя.

Быков несколько минут слушал эти щелчки, похоже было, что ворона бьёт клювом о мокрое железо крыш.

— Что это стучит? — спросил он, разбудив сестру; она прислушалась, подняв голову, как змея, глядя в серые квадраты окон.

— Не знаю. Лекарства дать?

— Молчи.

Щелчки участились, подвинулись ближе, чмокая часто, точно косточки счёт под пальцами ловкого счетовода.

— Похоже — стреляют, — угрюмо сказал Быков, уже хорошо зная слухом старого солдата, что это именно выстрелы. — Поди-ка, разбуди верхних…

Сестра ушла, качаясь в сумраке, как под ветром, затыкая пальцами волосы под платок. Быков сел на постели и слушал, тоже приглаживая трясущимися руками волосы головы и бороды.

— Стреляют, сукины дети! Это — кто же в кого?

Сестра сбежала по лестнице очень быстро и ещё в двери взвизгнула глупым, тонким голосом:

— Стреляют! В крышу, в вашу…

— Дура, — строго сказал Быков. — Холостыми стреляют.

— Ой, нет…

— Молчать! Это — маневры. Пулями в городе нельзя стрелять.

— Ой, нет! Ой, батюшки, нет…

Женщина подбежала к окну, раскрыла его, — в комнату влетели дробные звуки. Быков слышал, что бьют из винтовок и револьверов. А вот бухнула бомба, заныли стёкла, в окнах дома, наискось от окон Быкова, тревожно вспыхнули огни. Крестясь, женщина присела на пол и тоже заныла:

— Господи-и…

Вошёл, вертясь, Кикин в пальто и фуражке, шёл он на пальцах ног, лицо его, освещённое огнём лампы, казалось медным и мёртвым.

— Чего это делается? — крикнул Быков. — Где Яков?

— Ушёл.

— Когда? Куда?

Сняв фуражку, горбун виновато развёл вывихнутыми руками:

— Я, Егор Иваныч, говорил ему — не лезь, не надо! Хотя они действительно обманули…

— Кто?

— Начальство, правительство. А Яша говорит: нельзя, товарищи… Подлость, говорит. Он — с кононовскими, с литейщиками…

Быков что-то понял, его точно кнутом хлестнуло; спустив ноги с кровати, он захрипел:

— Халат! К окну меня! Эй, баба…

Выглядывая из окна, сестра отмахнулась рукой:

— Как знаете сами! Пожар начался. Я — домой…

Но не только не ушла, а даже не встала с пола, стоя на коленях пред окном.

Одевая Быкова, Кикин бормотал:

— Как бы не влетело в окно что-нибудь…

— Молчи, — сурово сказал Быков. — Сводник! Укрыватель…

Стреляли близко. Был слышен даже протяжный крик:

— А-а-а…

Гремели запоры ворот, хлопали двери, где-то два топора рубили дерево, визгливый бабий голос тревожно крикнул:

— Садами беги…

Подойдя к окну, Быков увидал, как по улице проскакал чёрный конь, ко хребту его прирос человек, это сделало коня похожим на верблюда, а по неровному цоканью подков было слышно, что конь хром. Прижимаясь к заборам и стенам домов, в сумраке быстро промелькнули три фигуры, гуськом одна за другою, задняя волокла за собою какую-то жердь, конец жерди шаркал по камням панели, задевал за тумбы.

«Воры», — решил Быков, чувствуя, как внутри его грозно растёт тишина, пустота, а в ней гулко отражаются все звуки и тонут, гаснут мысли. Вот провыла пуля, шелохнулись сухие листья на деревьях.

«Рикошет», — определил Быков и услыхал робкий голос Кикина:

— Вы бы отошли от окна…

Он толкнул Кикина в плечо.

— Бунт, значит?

— Восстание рабочих, Егор Иваныч…

— Яков, Яшка — в бунте?

— С кононовскими он…

— Иди, — сказал Быков, протянув руку в окно, на улицу. — Иди, позови его! Сейчас же шёл бы домой. Что ж ты, подлец, молчал, скрывал?..

Кикин виновато пробормотал:

— Яша говорил вам: с оружием в руках…

— Иди! Погибнет Яшка — жить не дам тебе!

Челюсть Быкова так тряслась, что казалось — у него отваливается борода. Вытянувшись, как во фронте, серый, высокий, он стоял в мутном пятне окна, вытаращив глаза, щёлкая зубами, ноги его дрожали, и халат струился, стекал с костей его плеч.

Кикин исчез.

— Я — домой, — повторила сестра милосердия.

Не отводя глаз с улицы, налитой туманом, Быков тяжело опустился в кресло. Стреляли меньше, реже, тюкал топор, что-то упало, бухнув по забору или воротам, ломая доски. Непонятно было: почему так туго натянулись и дрожат проволоки телеграфа? Затем, неестественно быстро, в улицу всыпался глухой шум, топот ног, треск дерева, и знакомый, высокий, но осипший голос крикнул:

— Снимай ворота! Там бочки на дворе, — выкатывай…

«Это у меня на дворе бочки», — сообразил Быков.

А на улице под окнами кричали:

— Вяжи проволоку за фонарь! Тяни поперёк улицы… Р-руби столбы… Ногу, ногу, чёрт…

— Тут — Яшкин голос, — вслух сказал Быков. — Его!

Думать о том, что делает Яков, — не хотелось, но Быков всё-таки бормотал, ложась грудью на подоконник: