Максим Горький - Том 23. Статьи 1895-1906

Как и «Новое время», «Наблюдатель» — орган человеконенавистнический. Он избрал для своих представлений пред публикой — травлю евреев. «Наблюдатель» — скучен, жалок и бесталанно плосок. Вот образец его «литературы»: в февральской книжке за т[екущий] г[од] начат печатанием роман Крыжановской-Рочестер. Эта барыня по существу своему — нечто вроде печальной памяти оккультистки Блавацкой, — она тоже спиритка, оккультистка и любительница всего таинственного. Про неё говорили, что романы ей диктуют духи… малограмотные. Есть у неё большой роман «Торжище брака», в котором бездействуют, но много говорят медиумы, духи, черти и тому подобная дребедень. Я читал этот роман, хотя содержания его и не помню, — но это простительно мне уже по одному тому, что в нём нет содержания, а лишь одни потуги и поползновения к сатире и мистицизму. Романы без содержания — очень модная вещь, и Ванька их любит, ибо они чрезвычайно легко читаются, но попытка объединить сатиру с мистицизмом достаточно определённо рисует умственный облик госпожи Крыжановской. Теперь госпожа Крыжановская печатает в «Наблюдателе» тоже роман в двух частях, под заглавием «Железный канцлер древнего Египта». Как вы думаете, кто этот железный канцлер? Это Иосиф, тот самый Иосиф, сын Иакова, трогательный рассказ о котором помещён в библии и которого народ за чистоту и кротость назвал Прекрасным. По Крыжановской, этот Иосиф оказывается бездушным и чёрствым юношей, целью жизни которого служит стремление к власти, «истым прототипом своего племени, в течение веков высасывавшего из груди всех народов их плодоносную силу — богатство — до истощения питавшей матери-кормилицы». Он, этот Иосиф Прекрасный, будучи рабом Пентефрия — по словам госпожи Крыжановской — смотрел на жену его «как на средство, в случае смерти Пентефрия, завладеть его богатством», для чего «пустил в ход ту таинственную силу, которую современная наука окрестила именем гипнотизма». Внушив жене Пентефрия страсть к нему, Иосиф по причине, госпоже Крыжановской, очевидно, не известной, отталкивает от себя увлечённую женщину, за что и получает от неё пощёчину. Нужно отдать справедливость авторше, она ни на шаг не отступает от текста легенды, хотя вышивает на нём разнообразные и чрезвычайно фантастические узоры и зовёт Иакова — Яакоб, Иосифа — Иозеф, Рувима — Реубэном и Пентефрия — Потифаром, что, оказывается, нужно «по сефардийскому чтению древнееврейского языка». Ссылка на этот язык, а в примечаниях имена таких египтологов, как Брунг, Шаба и… Эберс, придают роману учёный вид, но не улучшают его дубоватого языка, образец которого можно видеть выше в фразе, характеризующей Иосифа.

Язык романа вообще любопытен. Вот, например, как говорит Иосиф с отцом и братьями: «Вы все думаете, что мир нами кончается, что только и света — что в окошке». — «Чтоб я больше не слыхал твоего бахвальства!» — кричит на сына библейский патриарх. «Бахвальство» и «окошко» хотя и не известны библии, но тем не менее очень оригинально звучат в устах её величественных героев под небом Палестины. Роман начинается доносом Иосифа отцу на братьев и пока доведён до возвышения Иосифа фараоном. Всё это занимает шесть печатных листов. Иосиф является в романе точной копией с мелодраматического злодея, его сопровождают колдуны, змеи, а в числе действующих лиц подвизается сама судьба… олицетворённая автором в виде женщины с телом быка и ногами льва. Всё это производит оглушающее впечатление и прескверно пахнет… Ванька будет доволен госпожой Крыжановской. Ванька ужасы любит, и тем более любит, чем они нелепее… Ванька вообще любит всё дикое и грубое, а господин Ефим Простосердов, усердный Ванькин слуга, Ванькину психику прекрасно понимает и в той же книжке, где госпожа Крыжановская переделывает библию по вкусу Ваньки, — сей самый Ефим сочиняет возмутительную клевету на евреев [74] Ефим Простосердов — псевдоним реакционного журналиста, редактора-издателя журнала «Наблюдатель» А.П. Пятковского. Имеется в виду его статья «И смех и горе (Литературные и общественные заметки)», помещённая в журнале «Наблюдатель», 1899, февраль — Ред. .

Только в обществе, глубоко индиферентном к вопросам морали, возможны явления, подобные «Новому времени» и «Наблюдателю». Если мы не хотим сказать «цыц!» сочинителям из этих литературных вертепов, значит — эти люди приятны нам и грязь, разводимая ими в жизни, не возмущает нас. Они плюют на всех и вся своей желчной слюной — мы видим это и молчим; они бешено ревут ругательства — мы слушаем; они клевещут — нас это не возмущает…

Говорят — по Сеньке и шапка… Ну, Ванька, скверная же у тебя шапка! Неужели ты не чувствуешь, что заслуживаешь лучшей? Неужели ты действительно не хочешь и не можешь сорвать с себя эту гадкую и грязную? Ты бы подумал над этим, Ванька, ведь ты уже не крепостной и не лакей, ты достаточно свободен для того, чтоб крикнуть людям, отравляющим тебя всякой мерзостью:

«Не хочу мерзостей!»

Предлагаемый рассказ не «беллетристика» — он нечто более ценное и важное. Это — подлинное показание потерпевшего от нелепых и позорных условий нашей жизни.

Происхождение рассказа таково.

Пришла недавно ко мне девушка. Лицо у неё было жёлтое, худое; глаза — испуганные, беспокойно бегающие, манеры — напряжённо-развязные. Она вся вздрагивала, ёжилась и произвела на меня впечатление человека затравленного. Казалось, что только сейчас за ней, по улице, гнались, кричали на неё, бросали в неё грязью, и вот она, спасаясь от погони, сунулась в первую попавшуюся дверь, увидала какого-то неизвестного ей человека и — стоит перед ним, тяжело дыша, испуганная, измученная, не знающая — кто это? Не враг ли снова? Что сделает он ей? Не оскорбит ли, как все?

— Что скажете? — спросил я.

Она улыбнулась такой измученной, растерянной улыбкой. Потом виновато развела руками и торопливо, негромко заговорила надсаженным, вздрагивающим голосом:

— Я, видите ли… проститутка. То есть не совсем, но уж… всё-таки уж… Я… недавно отравилась… нашатырным спиртом… Лежала в больнице…

Слова её рваной речи как-то прыгали одно через другое, и глаза тоже прыгали из стороны в сторону. Глядя на неё, слушая её речь, невольно думалось о её сердце. Оно представлялось сжатым от страха в маленький комок, покрытым нарывами, исцарапанным, и оно едва смело дышать.

— Я выздоровела… — виновато опуская голову, сказала девушка и тихонько добавила:

— Меня теперь хотят судить за это…

Она выразилась неточно: судить её хотели не за то, что она выздоровела, — это ещё не принято у нас, — а за покушение на самоубийство.

Мы разговорились. Она, оказалось, выпила на двадцать копеек нашатырного спирта и подлежала духовному суду. Я попросил её рассказать, что побудило её убить себя. Она стала рассказывать, а я слушал и думал: