Василий Нарежный - Избранное

Все сантоны. Пляску кровавую, пляску смертную!

(Они становятся в кружок, вынимают ножи и начинают неистовую пляску, нанося один другому и самим себе легкие раны, воют дикими голосами под звук бубнов.)

Грек (тихо к Марониту). Чему бы так обрадовались эти сумасшедшие?

Маронит. Не знаю, а думаю, что не перед добром. Спросить было у того турки; подойдем к нему, он должен знать. — «Почтенный мусульманин! открой, пожалуй, что значат эти священные скачки сантонов?»

Турка (важно, не глядя на них,). Не больше, как что один из здешних знатных особ пошлет скоро в дар великому султану неверную свою голову.

Грек (струся). Вот тебе и на! (Отходит.) Я один из важнейших здесь купцов, однако большого греха за собою не знаю. (Тихо к Марониту.) Правда, есть у меня заповедный товарец, посредством которого довольное число турецких, персидских, греческих, армянских и даже эфиопских красавиц поновил я так — понимаешь? — но за это, думаю, не только они, но ни отцы их, ни матери не станут жаловаться.

Маронит (весьма тихо). И я не без греха, но его никто не знает, а это, по-моему, то же, что ничего. — Несколько времени назад проклятый кадий нашего города [Город Каир разделяется на три города, подобно как Москва на пять, Киев на два и проч. (Примеч. Нарежного.)] вымучил у меня сто червонцев за то, что показалось ему, будто я очень умильно смотрел на молодую турчанку, шедшую из бани. Как он недалекий мой сосед, то я знал, что он каждую ночь тайно посещает прекрасную жидовку, благодаря ее за ласковые приемы различными потворствами, различным бездельствам отца ее и всего семейства, и на сем сведении основал план моего мщения. В одну ночь с удалым приятелем засел я в тесном переулке, и, когда показался кадий, мы на него напали, ограбили по-африкански, то есть кругом, и, прибыв в безопасное место, нашли, что добыча наша состоит из 200 червонных, кроме хорошего кинжала и порядочного перстня. Однако я не беспокоюсь, ибо, если бы на меня взято было подозрение, то и костей моих до сих пор собрать бы нельзя было.

Жид (стоявший позади, его подслушивает). Ого, приятель! добрые дела творить изволишь! посмотрим, как-то наградит тебя кадий за такую примерную храбрость.

Маронит (сильно испугавшись). Любезный друг!

Жид. Какой вздор! этим пустословием потчуй ты своих братьев христиан, а мы любим что-нибудь подельнее, полновеснее.

Грек. Да что такое? Я так задумался, что право не слыхал ни одного слова. Прошу иметь меня в стороне.

Жид. До тебя и дела нет! — Ну что же, храбрый муж?

Маронит. Изволь, изволь! в чем же твоя совесть полагает дело?

Жид. И очень докажу, что я совестлив! Три дня тому назад здешний наша Ассан осудил на виселицу — да взыщет на нем господь бог за сне беззаконие — молодого жида, который имел смелость и удачу обидеть какую-то турчанку.

Экая важность! долго водили по улицам бедного узника и каждому обывателю грозили повесить его над окном. Не желая видеть такого горестного позорища, каждый платил приставу деньги по состоянию и тем отделывался. Наконец подошли к окнам моего дома и требовали пять червонцев, говоря: ты-де богат. Безбожники! Возможно ли было мне слышать равнодушно такую несносную речь? С негодованием отошел я ст пристава, и тотчас осужденник был повешен над окном той комнаты, в которой я совершаю молитвы, и висит уже третий день. Это было предуведомление, а теперь пойдет самое дело. Ты получил от кадия двести червонцев, — так разделим их честно, и я на счет половины, во-первых, избавлюсь висельника, а во-вторых…

Маронит. Но я уже поделился с товарищем своим в рыцарстве.

Жид. Плохо же ты сделал, нерасчетливо! — Но так уж и быть; поделимся хотя твоею долею; я очень совестлив!

Маронит. Согласен! Пойдем к стороне и рассчитаемся, а лучше всего к тебе в дом. Я лишился ста червонных за умильный взгляд на пригожую турчанку; пусть же теперь за пятьдесят полюбуюсь, глядя на жида-висельника. (Про себя.) Черт бы вас побрал, бездельников! Но постой! Уж подстерегу тебя! Кто не побоялся сразиться с кадием, тот перед жидом ли струсит?

(С обеих сторон плошади слышна музыка на бубнах и гобоях. Все умолкают; сантоны, остановя пляску, от бессилия падают на землю. С правой стороны, в сопровождении многочисленной свиты, появляется Ассан, паша Египта; с левой с такою же свитой Ибрагим-паша, присланный от султана, из Стамбула. Они медленно подходят один к другому; музыка умолкает.)

Ибрагим. Желаю здравия и долгоденствия Ассану, светлейшему паше Египта, Сирии и Палестины!

Ассан (подав ему руку). Того же желаю твоему великолепию! Почто не удостоил принять предложение мое и прямо приехать в мои палаты. Посол и зять великого повелителя правоверных всегда бы принят был как друг старинный.

Ибрагим. Я имею на сей предмет особенное повеление от его султанского величества. Когда найду тебя невинным, то вступлю во дворец твой как дружелюбный гость, в противном случае как преемник власти твоей.

Ассан (в удивлении). Меня невинным? Разве я обвинен пред моим повелителем?

Ибрагим. Не обвинен, но обвиняем во многочисленных преступлениях и, совещусь сказать, — в беззакониях!

Ассан. Клянусь всевышним и великим его пророком, что в совести своей не чувствую не только угрызения, но даже и беспокойства.

Ибрагим. От всего сердца желаю, чтоб то было справедливо! Прости, Ассан, что я делаюсь теперь твоим судиею.

Не думай, что я забыл время, когда под твоими знаменами сражался в Персии. Ты был тогда моим повелителем.

Ассан. Всякий обязан исполнять свою должность, повинуяся установленной власти. Исследуй дела мои, Ибрагим, и отошли в Стамбул пред трон или мое оправдание, или — мою голову.

Ибрагим. Да будет так! (Протягивает руку к близ стоящему чиновнику, который вручает ему парчовый пакет. Ибрагим раскрывает, вынимает бумагу, кладет на голову, потом целует с благоговением и громко произносит.) Катешериф его величества! (Все, сложа на груди руки, низко наклоняются; Ибрагим читает.) «Мы, султан Амурат, великий обладатель Востока, Запада и Юга, брат солнца и дядя луны, нашему паше Ибрагиму здравия. — Несносны, наконец, стали для нас жалобы обитателей Египта, в особенности же Великого Каира на Ассана-пашу, постановленного нами властелином над областию тою, вместе с Сириею и Палестиною. Сердце наше убеждается сострадать их стенаниям; рассудок хочет познать истину, ибо я человек и султан. Ибрагим-паша! отправься немедленно в Каир, собери на главной площади народ и духовенство совокупно; тщательно испытай деяния Ассама пред лицом неба и народа. Если он окажется виновен в нарушении повелений нашего величества, поколебав общее спокойствие, да разрешится вина его пред великим пророком и нами, наместником его на земле, — потерянием преступной главы своей.