Леонид Костомаров - Земля и Небо (Часть 1)

При встрече с каждым он ровным голосом допытывался, почему имярек не побрит, не подстрижен, почему не работает, почему ботинки не почищены. И так далее и тому подобное, вплоть до того, какую полезную книгу сейчас читаешь. И главное -- почему домой не пишешь? Это -- на самую больную зэковскую мозоль. Пишут-то все, но на любого в какой-то момент нападает такая хандра, что не хочется не только писать, глаза неохота на этот мир открывать... какие тут письма! Да и о чем? Деревенские ребята спрашивают в письмах об одном и том же, матери и сестры аккуратно отвечают: женился, картошку убрали, обокрали, в армию ушел, вернулся, утонул. В конце концов чья-то чужая жизнь становится главной, потому что своей нет, она замерла. И завидки берут, и не хочется знать, что за придурковатого соседа вышла твоя первая любовь, тебя не дождавшаяся. А у тебя еще три года... Обидно и горько...

Об этом знал Василий Иванович, но еще больше знал, что отсутствие писем для зэка -- более прямой путь к одиночеству, за которым может последовать любой неожиданный проступок.

ЗОНА. ИЗОЛЯТОР. КРОХАЛЕВ

-- Ништяк, Соловей-разбойник, -- покровительственно заметил Кроха. -Поживешь здесь с мое -- перестанешь хныкать. Я за свой срок сто шестьдесят суток в этом долбаном изоляторе отбухал. А сколько еще здесь сидеть! -ударил он ненавистную стену. -- Мама ты моя... -- вздохнул сокрушенно, мотая безутешно головой.

-- Ну да, а мне всего тридцать лет. И сижу второй год.

-- Наверстаешь, девственник, -- успокоил его, усмехнувшись, Кроха. -Только от ШИЗО надо линять.

-- Да, если б узнал раньше о шизофрении... -- расстроился Соловей. -- А ты сам-то почему этот вариант не прогнал?

-- Так тоже поздно шевельнул рогом. Тут же школа нужна, подготовка. Вот пример был. один на врачебной комиссии лаять начал. Ну вроде нормально все шло: залез под стол, ножки обнюхивает, только что заднюю лапу не поднимает. А там профессор попался, ну прямо шельма! Он тоже нырнул под стол и как замяукает! Ну, тому бы зубы ощерить да наброситься, а "дурак" растерялся, зенки-то вытаращил от удивления. Короче, выкупили его. А один тоже стал цепляться ко всем: крыса, мол, у меня в животе, вот-вот раздерет меня. Ну, вырезали ему аппендицит, и "крысу" показали: вот, достали крысу из тебя. Но все-таки спасся от расстрела. Сейчас на воле ходит...

-- Эх, воля, воля... Щас закурить бы. Аж скулы сводит. Или в тюрягу бы обратно, отлежаться месячишко...

-- Да, в тюрьму бы неплохо, -- мечтательно потянулся Кроха. -Передачки там, новости всякие -- кто на суд, кто с суда. Интересно... Ладно, завтра выхожу, ужин тебе оставлю -- таков порядок. Не лопнешь? Завтра день не пролетный, поплотнее кишке будет. Сейчас в зону бомж косяком пошел... Они к зиме устраиваются где потеплее.

-- Это вроде как бродяги? -- спросил тупой Соловей.

-- Вроде. Бомж -- без определенного места жительства. Но им, бедолагам, как повезет, смотря в какую тюрьму угораздит. В одних пересылках клопы сожрут, уж не рад будешь, что залетел сюда. В других может перекантоваться неплохо. А лучше всего в Москве. Столица! Там столько чердаков и подвалов. Ох и понастроила Екатерина заведений по всей России для нашего брата! -зевнув, сообщил он.

-- Екатерина, что ли, все тюрьмы построила? -- сморозил очередную глупость Соловей.

-- Ну не все, конечно, так говорят, -- травил Кроха. -- А знаешь, почему? Если сверху глядеть на старые тюрьмы, то прочтешь букву "Е". Только вот прогулочные дворики перенесли с земли на крышу, чтобы полегче дышалось народу. А в Бутырке две палочки построили недавно. Получилась буква "Ю". Наверное, решили память Юрия Долгорукого увековечить. Да... В тюрьме хорошо... Любовь с бабами можно закрутить взглядами, записочки чиркать. Одна стерва мне обещала писать, да наколола...

Прозвучал тут сигнал отбоя, открыли упоры, державшие пристегнутыми нары-вертолеты, Соловей с Крохой тут же свернулись на них калачиками, погрузились в мечтательную дрему, в которой переплелись явь и сон.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Длинный рубленый и оштукатуренный барак назывался в Зоне санчастью, а по-зэковски -- больничкой. Опоясан он был высоким забором и имел во дворе сад, где росли два тополя, вяз, небольшие березки, по краям -- несколько кустиков малины. В первой части барака находилась амбулатория с кабинетами врачей для приема, во второй -- лаборатория да четыре стационарные палаты по десять коек. Неистребимо пахло лекарствами, гноем и парашей. Был и маленький изолятор, запираемый на ржавую погнутую решетку, -- это на случай внезапного помешательства одуревшего в неволе зэка...

Окна палат выходили во двор, выстланный аккуратными дорожками вдоль клумб и палисадника. В середине двора беседка, по краям несколько скамеек, а меж деревьями необычно густая сочная трава. Используя это укромное место, можно было здесь разлечься да скоротать в одиночестве время, уняв хоть на миг тягостный разброд души.

БОЛЬНИЦА. ЛЕБЕДУШКИН

В больничке рану мою промыли, перебинтовали, даже гипс наложили, торчали ногти залитых кровью пальцев да вместо ноги -- дура белая недвижная. Говорят, недельку проваляешься, для профилактики, вдруг там какое смещение от удара... Костыли подле койки. Тоска.

С одной стороны -- до свадьбы-то с моей Наташкой заживет. Хорошо, что хоть живой остался, видел я, как уводили мать Чуваша, как ноги ее подогнулись у вахты и молодая жинка его тащила мать к скамейке, а у той язык уже вывалился. Вот еще одна смерть... Оклемалась, бабий век долог, это у мужика армия, тюряга, драка какая-нибудь -- и на том свете. Быстро у нашего брата с этим делом. Детки не успевают подрасти. Потому как жизнь у русского мужика в родной стране такая, незавидная...

С другой стороны, и коновалам этим доверять нельзя. Главный тут лечило мне лепит горбатого к стенке: мол, на свадьбе твоей чечетку отбацаю. А у самого глаза грустные-грустные. Верить им нельзя. Только на второй день поднял свои задумчивые глаза, оглядывая рентгеновский снимок. неплохо, неплохо, говорит... Бородку свою ленинскую, в клинышек поднял, если, говорит, что не так, ломать-дергать ногу будем. Без наркоза, садюги. Если, говорит, по дури не сдвинешь вновь ступню свою за неделю -- заживет. Постараюсь...

В палате лежат кроме меня еще четверо ахнариков. Все поохали, услышав мой рассказ про аварию и Чуваша, повздыхали, да каждый задумался о своей бедолажной жизни, что вот так же кончиться может, под плитой, в собачьей пасти или под очередью автоматной.

Ну, мои-то соседи тихие: два слепых -- старичок Иван Иваныч Альбатрос да второй слепец, лет тридцати двух, чернявый Клестов -- вылитый казак Гришка Мелехов из фильма -- с тонким, с горбинкой носом, впалыми щеками, красивый парень. Альбатрос тоже еще хоть куда, в свои пятьдесят шесть -крепенький мужик, в молодости, видать, сильный был, они, слепые, все сильные, жизнь заставляет. И говорит резко и быстро, отрывисто. А Клестов, наоборот, тихонько так гутарит, будто своей слепоты стесняется.