Евгений Козловский - Кгасная площадь

Надо сказать, что наВеронику Андреевну Долгомостьев обратил внимание отнюдь не вдруг: факт напервый взгляд удивительный, если учесть, что она, тогдатридцатипятилетняя, с годами не свежела; однако, сегодня, с отдаления, видел Долгомостьев этому напервый взгляд удивительному факту простое, чуть ли ни наповерхности плавающее объяснение: в тот момент линии их жизней казались ему не то что параллельными, адаже лежащими в разных плоскостях, не пересекающимися и в самой бесконечности, в хозяйстве Лобачевского. Другими словами, влюбляться в Веронику Андреевну в тот момент было все равно, что влюбляться в кинозвезду, причем, не в нашу даже кинозвезду, не в Фатееву какую-нибудь, ав кинозвезду вполне идеальную, недосягаемую, как и подобает звезде, в Софи Лорен, например, или даже в Мерилин Монро -- ей и живою-то быть не обязательно. В кинозвезд влюбляются мальчишки и безумцы, Долгомостьев же при всем своем некотором остаточном романтизме ни к тем, ни к другим, славаБогу, не принадлежал. Даи показалось в тот момент Долгомостьеву, что ВероникаАндреевнастара -- не в том смысле, что дряхладля него, ав том, что он, хоть самому совсем под тридцать, не может показаться ей интересным: провинциал, студент -- следовательно, молокосос, и никому насвете, себе в первую очередь, обратного не докажешь, аесли даже, ночь протрудясь в аутотренинге, и докажешь, то завтраже, еще до полудня, непременно уверенность твою собьют: в деканате, в магазине, в автобусе. Не потому ли так ревностно и оберегал сегодня Долгомостьев выстраданное, птом, спермой и кровью завоеванное право наимя-отчество, не позволяя фамильярничать даже самым близким коллегам, даже своему мефистофелю, художнику-постановщику Витеньке Сезанову?

ДуловаДолгомостьев вообще-то глубоко презирал; еще в У. презирал, ав Институте культуры и подавно -- засюсюкающие фальшивые картины ЫГимназисты и ЫСтуденты о детстве и юности вождя, запредыдущую развесистую клюкву о войне и колхозном строе, презирал, как говорится, чохом, одним списком с сотнями прочих официальных, преуспевающих режиссеров, актеров, писателей. Но презирать издалекалегко; когдаже с кем-нибудь из презираемых судьбасталкивалаДолгомостьевалицом к лицу, к презрению примешивалось особое любопытство, чуть ни благоговение, и так основательно примешивалось, что и от самого презрения едвали что оставалось. А уж тем более -- попробуй окажись у презираемого дома(дом, кстати сказать, выглядел непередаваемо великолепно: огромный, весь увешанный картинками, уставленный книгами, дорогими безделушками, блестящий паркетом), дабудь к тому же обласкан: заботою, вниманием, неподдельной заинтересованностьюю И еще чай пахнет жасмином и чем-то таким, чего Долгомостьев в жизни не нюхивал и не отведывал. И закуски!.. Словом, вел себя Долгомостьев у Дуловых чрезвычайно мило, любезно, воспитанно (никогдатаких умений засобою прежде не знавал, неужто уже Ка'гтавый начал действовать?!), аможет (но это Долгомостьеву тоже потом казалось, теперь) -- аможет, несколько и заискивающе.

Покасуд дадело: разговоры, сценарий, чай, -- настудию стало поздно, и условились, что Долгомостьев поедет ночевать так, азавтратак же и приедет. Можно, правда, было высморкать картонные колечки, вытащить заемные клочья из бороды, смыть тон и взъерошить волосы, но Долгомостьев оправдал себя тем, что неудобно проситься в дуловскую ванную, анавокзале, где туалет доступен, -тем, что из-задоступности грязен, вонюч, нехорош и что нету полотенца, аносовой платок порядком несвеж, но уже там, навокзале, решился приоткрыть себе, что не только оттого не высморкал и не взъерошил, что негде, аи оттого еще, что хотелось новых, посторонних, рядовых, так сказать, зрителей. (Навокзале же он оказался потому, что до общежития наЫВолгеы его не довезли: как ни пьян был второй, ахватило ему соображения догадаться, что дальше Долгомостьеваможно не уговаривать, что не только не обидится он, аи заЫВолгоюы побежит, если поставить такое условие. Тут второй, разумеется, несколько перегнул -- заЫВолгоюы Долгомостьев не побежал бы; но перегнул все же только несколько, потому что, не побежав, потом всю жизнь жалел бы, что не побежал.) Выйдя из машины у Ленинградского, Долгомостьев не проскользнул к перрону закутками, аспокойно пошел насамом виду и даже ближайшую электричку, ради которой подбежать надо было, пропустил, апоехал наследующей, через восемнадцать минут, со всеми остановками. Сел он у тамбурананеудобный продольный диванчик и сам сначалане понял, почему именно нанего, апотом понял: чтобы, сняв шапку и распахнув пальто, отражаться анфас в темном полузеркале противостоящего окна, и отражался, и заотражением следил, и следил еще, как и нанего, и наотражение реагируют немногие полнощные пассажиры. Те, надо сказать, реагировали неважно, но Долгомостьев списал это насчет их деликатности, он ведь и сам, увидев где-нибудь наулице или в магазине Пуговкинаили Крамарова, всегдастарался отвести глазаи не дай Бог -- по первому автоматическому позыву -- не поздороваться, как со старым знакомым. Это уже после пришел опыт, что люди наулице уз- нат его, Долгомостьева, не очень, атогдаю

В комнате все уже спали, даи не довольно хороши сложились у него отношения с ближайшими соседями, и Долгомостьев зашагал по коридору, прислушиваясь, закоторою дверью шумнее, чтобы тудаи войти. Ну?! Как?! вертелся из стороны в сторону и глуповато, счастливой улыбкою, улыбался. Пригласилию

В общежитии, ачерез несколько дней, когдамежду пробами выдалось окно, и в институте казалось легко, хорошо, поздравительно; деканат, естественно, шел навстречу, пропусков занятий не засчитывал.

Другая реакция возниклау ребят из УСТЭМа3, рядом с которыми провел Долгомостьев годы первого своего, радостного студенчестваи с которыми, несмотря нанекороткую разлуку, ощущал серьезную, существенную связь (после всех проб и внутренних предварительных поздравлений, ожидая еще какого-то самого высшего утверждения, Долгомостьев поехал наказенный счет домой, в У., и там, естественно, всякий вечер ходил к ребятам), так вот, хотя отношение устэмовцев к Долгомостьеву, единственному изо всего коллективавыбившемуся в искусство, поступившему в театральный (ну, почти театральный, не будем мелочиться!) институт, сложилось в последнее время в общем-то уважительное (пусть все еще порядком сдобренное иронией -- по старой памяти, аДолгомостьев про себя определял, что и из зависти), тон наэтих встречах приходилось Долгомостьеву брать чаще оправдательно-обещательный, нежеле победный, и особенно старалась Алевтина: от нее Долгомостьеву доставалось больше, чем от вместе взятых остальных. Алевтинавообще от встречи до встречи сильно менялась, и, несомненно, в худшую сторону: в слишком уж, навзгляд Долгомостьева, большую заслугу ставиласебе верность свою и ожидание; подозрительность, беспричинная (если честно -- не вполне беспричинная) ревность, ханжеское, фальшивое самоуничижение все чаще слышались в ее речах, в ее интонациях; все чаще портилось ее настроение; все больнее АлевтинаДолгомостьевапокусывала, и он временами недоумевал, кудаже уходит, исчезает табезоговорочная, бескомпромиссная любовь, сохранить которую были они полны решимости, когдаДолгомостьев ехал учиться в Москву. Еще и домаотец, отставной, елки-моталки, майор МГБ, наладивший в пенсионной скуке самодеятельную агентурную сеть из бывших коллег, намекал что-то наповедение Алевтины, будто видели ее с режиссером УСТЭМа, но и в это Долгомостьев верить не хотел, то есть не то что бы не хотел, скорее, напротив, хотел, ибо уже тогда, безотчетно, правда, казалась ему Алевтинаобузою, апросто поверить не мог: чересчур органической былаоднолюбкою. Вот -- несмотря наужасную ссору -- и навокзал провожать пришла. Впрочем, и все ребятапришли, и режиссер тоже, и расставание получилось хорошим, искренним, дружелюбным.