Евгений Козловский - Кгасная площадь

Неожиданное предложение костюмироваться и загримироваться загоняет Долгомостьевав тупик: действительно, если он, произнося свою речь, свое последнее, каздалевский, слово, воочию явит суду и публике образ, накоторый собирается сослаться, образ этот, безусловно, будет оправдан. Но что же станется тогдас ним самим, с Долгомостьевым? Он ведь тоже нуждается в Народном Оправдании! А разве способен он разорваться надвое и предстать одновременно и вдохновителем, и исполнителем сакраментального убийства?! Больше того: вихревой напор Вероники Андреевны, взявшей, судя по всему, дело в свои руки, вообще ставит под сомнение если и не идею, то, во всяком случае, сам факт последнего долгомостьевского слова, если слово слово не воспринимать слишком буквально. То есть, и това'гищи, конечно, слово, и слово очень важное, очень веское и значащее, но способно ли оно заменить весь подготовленный Долгомостьевым текст? И, наконец, где Дулов?! Тут есть от чего разболеться и менее многострадальной, чем долгомостьевская, голове, и наее владельцанакатывает одно из остаточных явлений, одно из тех кратковременных психических расстройств, которые всегдасопровождаются резким падением оптимизма, возникновением чувствавины и мыслями об Алевтине

юЧерез две-три недели после премьеры в ЫКомсомольцеы Долгомостьев сноваоказался в У., приехал налетние каникулы, но не звонил, аждал, что вот-вот позвонит Алевтинасама, извинится, ждал, правда, как-то не совсем честно, то есть, хотя и ждал, и полагал, что позвонит, алучше было б, если б не звонила, апозвонил бы кто-нибудь другой из УСТЭМаи извинился и засебя, и завсех ребят, ну, и заАлевтину в частности. Так почти и вышло: позвонили, только по другому поводу: сообщили, что Алевтина, купаясь в Волге, утонула, попалав воронку. Вообще-то Долгомостьев мог смотреть в зеркало совершенно спокойно, ибо достоверно помнил, что смерти невесте ни разу, даже краем мысли, не пожелал, но почему ж столь настойчиво и слишком как-то осторожно стал разузнавать, в каком состоянии находилась онаперед гибелью, не в подавленном ли? Настолько настойчиво и осторожно, что решился накрайность: обратиться через отцак самодеятельной его агентуре.

Агентурные сведения оказались для Долгомостьевауспокоительными, причем успокоительными сразу по всем фронтам: и интимный, дескать, роман между УСТЭМовским режиссером и Алевтиною подтвердился, и настроение у нее в день смерти было великолепное, и свидетельстваочевидцев не оставляют сомнений, что место имеет натуральный несчастный случай, ане какое-нибудь там самоубийство или, упаси Бог, убийство. Могла, конечно, насторожить быстротапоявления этих сведений, поспевших до похорон, даи успокоительными сведения были как-то немного чересчур. Мало того, Долгомостьеву не длжно бы повериться и в измену Алевтины -- не тот онабылачеловек, -- и в хорошее ее настроение, атут еще и напущенная насебя отцом эдакая клоунская, елки-моталки, скорбь по порченой, эдакие мерзкие в сторону Долгомостьеваподмиги, словом: каздалевщинакакая-то! Но не приставлять же к горлу старого темнилы и конспираторанож, не добиваться же от него или окольными путями другой правды, тем более, что вряд ли и добился быю

Ну, чыво стыышы? резко, с восточным акцентом, выдает не вполне оправившийся от эротического потрясения мальчик. Тыбэ жы сыкызалы: пырыыдывайсы! Вам что задело?! из покаянного своего далекаотвечает Долгомостьев. Отвечает без вызова, но с тем ненужным достоинством, какое автоматически появляется в голосе и осанке, когдане ощущаешь зависимости от собеседника. Мальчик едвазаметно щурит и без того узкие глазки, подходит вплотную, несколько раз больно погружает твердый кулак в беззащитный живот Долгомостьева, так что тот, мгновенно побледнев, оседает напол. Тогдамальчик дружелюбно, будто ничего меж ними не произошло, продолжает сверху вниз: расы сыказыны: пырыыдывайсы, зыначыты, нады пырыыдыватыса. Чыво ужы туты ны пыняты? Прислушиваясь к медленно затихающей боли, Долгомостьев осознаёт, что для него, точнее -- для бессмертной его части или как этою дляю для спасения его души (всю жизнь отрицаемые вещи сами приходят наум) лучше всего не выкручиваться бы сейчас, ничего ни накого не спирать, аесли вдруг государство и само по себе дарует полное прощение, то и прощения не принимать, апонести заслуженное, самое, может быть, крайнее наказание, -- но одновременно осознаёт и то, что не позволят ему наказание понести, таже ВероникаАндреевнас восточным своим мальчиком не позволит, асопротивляться -- нету ни сил, ни мужества, ни привычки, и, отдышавшись, встает, кладет чемоданчик наподоконник, открывает. Прежде чем зеркало во всю крышку становится под сто- примерно, -градусным углом, удержанное дерматиновой ленточкою, оно отражает лежащий поверх плотной массы сложенного костюмакрохотный зеленый, с белой -- обводом -- полосою, с раструбом воздухозаборниканазаднем закруглении крыши ЫЛАЗы. Неуместный этот сувенир еще более усугубляет настроение Долгомостьева, асквозь зарешеченное окно виднеется невдалеке характерный шпиль Ленинградского вокзала, с которого три с половиною месяцаназад началось последнее их с Рээт путешествие, и доносятся всевозможные железнодорожные звуки. Долгомостьев, машинально доставая из чемоданчикакостюм-тройку, манишку, широкий, красный в желтый ромб галстук, штиблеты, бороду, усы, всякие гримировальные мелочи и -- странно! -парик (ах да! вспоминает и проводит рукою от затылкако лбу по едваобросшему, приятно покалывающему ладонь бугристому черепу), скашивает взгляд вниз, к подъезду суда, и, хоть и в неудобном ракурсе, авоочию видит воображенную по дороге толпу.

Толпаволнуется, медленно кипит, но постепенно убывает, просачиваясь в здание мимо добродушного милицейского сержанта, и хотя суд, с какой стороны ни возьми -- с политической или с труположской -- должен бы быть закрытым, Долгомостьеваэто просачивание нисколько не удивляет: кто проходит по блату, кто -- ткнув под нос милиционеру нераскрытые красные корочки, кто -- нахрапом, акто и уговорив неподкупного стража: делаобычные. Стаскивая тесные джинсы, внимательным взглядом выискивает Долгомостьев среди голов покрытую фатою лысину и с облегчением не находит, но облегчение тут же сменяется еще большей тревогою: ану как зловещая старухауже внутри, через тонкую стеночку от него?

Ах, Дулов! Если бы появился Дулов! Он бы помог, защитилю

Капельки клея стягивают надбровную кожу. Дваколечка, отрезанные кривыми маникюрными ножницами от услужливо поданной восточным мальчиком папиросы, едвазаметно расширяют, вздергивают долгомостьевский нос. Ровный, постепенно усиливающийся по мере заполнения залашум застеною резко меняет характер: Долгомостьев понимает, что появились старики. Он воображает, как идут они гуськом по центральному проходу, как самый плюгавый и обтрепанный из них, дергая усатого закавалерийскую шинель, пронзительно верещит: азнаете ли вы, Вячеслав, елки-моталки, Михайлович, знаете ли вы, какой вы у нас в доме престарелых чекистов популярный? Только про вас, елки-моталки, целыми днями и пюдим. Приходит, дескать, толпанаКрасную, елки-моталки, площадь и -- ха-ха-ха! -- кричит: молотого, елки-моталки, молотогою Отставной генерал рявкает наплюгавого и пытается заткнуть ему рот его же фуражкой. Молотов, шелестит в публике. Молотовю Как, разве он еще жив?.. Четвертый старик, отставший от товарищей, спотыкается о порог и растягивается нанечистом линолеуме.