Евгений Козловский - Мы встретились в Раю

Стюардесса с подносом отвлекла нас неискренними любезностями международной линии Аэрофлота. Мы выпили. Вам не скучно меня слушать? спросил сосед. Я впервые за последние три года почувствовал себя, наконец, на свободе, и... Нет-нет, перебил я. Нисколько. Уверяю вас! И самое смешное, что не солгал: я и сам не заметил, как увлекся и историей, и рассказчиком. Ну так вот, продолжил сосед. Тогда он и пришел к нам...

100.

Тогда он и пришел к нам. Человек выдержанный - даже виду не подал, что предпочел бы иметь дело не со мною, а с Шефом, но я-то все мигом раскусил и поклялся себе, что, наперекор ожиданиям пациента, не ударю лицом в грязь. Выслушал, задал несколько наводяще-уточняющих вопросов, был предельно внимателен и доброжелателен, а потом тоже проявил благородство: признался, что всего второй день работаю, дескать, самостоятельно, что хотел бы хорошенько подумать, подготовиться, посоветоваться кое с кем и кое о чем и что на днях свяжусь с ним по телефону. Пока я, увы, не мог ему сказать ничего больше. Успокоить? Объяснить механизм действия невроза? Все это пациент прекрасно знал и без меня. Посоветовать не изменять жене? Нет! Я чувствовал обязанность докопаться до им самим от себя тщательно скрываемого пунктика, до причины болезни и, докопавшись, указать. Тогда пациент устранит причину сам, если она, конечно, устранима в принципе.

Докапываться же до сути, доложу вам, - занятие сложное, но любопытнейшее. Оно сродни логической работе следователя (Что ты, сопляк, понимаешь в работе следователя?! безмолвно возмутился я) ... или работе воображения писателя. Восстановить картину. Увидеть ее воочью. Лучшее всего - если достанет таланта - изнутри. И тогда мгновенно отстранившись, остраннив, вытащить загвоздку, ради которой и городился весь огород. Вытащить и предъявить. В данном случае больному.

Я, знаете, в детстве и в студенчестве посещал кинокружок, поэтому у меня процесс расследования происходил обычно так: я садился в кресло, прикрывал ладонью глаза и воображал перед собою экран. Потом начинала крутиться лента, а мне оставалось только внимательно смотреть. Сегодняшний фильм я открыл прямо командировкою пациента. Коль сдвиг произошел после той случайной связи, следовало попробовать поискать именно там.

Гул аэродрома. Панорама по большим буквам на крыше вокзального здания: О-М-С-К (ну, или там Новосибирск, Хабаровск, Челябинск, все равно). Рев турбин. Самолет идет на посадку. Снято телевиком, словно в подзорную трубу, и я вижу, как перед самолетом слегка дрожит спрессованный объективом воздух. Два движения: последнее по земле самолета и - навстречу ему, под углом, - трапа. Спускается экипаж. Пассажиры. Крупно среди них - мой пациент: темное пальто, шляпа, портфель в руке. Самый общий план чуть сверху, клинообразно расходящийся от трапа поток людей. К моему доктору подходят двое. Рукопожатья, топтание на месте. Потом, отделившись от толпы, наискосок, по пустому полю, занимающему всю площадь экрана, идут к машине. Садятся. Хлопают дверцы. Машина срывается с места и пропадает за обрезом экрана. И, диагонально пересекая кадр, медленно ползет по аэродрому топливозаправщик. Громкий желтый жук.

Четверо мужчин в машине: двое встречавших, мой доктор и шофер. За окнами - фрагменты незнакомых неинтересных улиц (рирпроекция). Один из встречавших - эдакий неприятный тип. Сальный. Разговор о чем-то служебном. Разговор, который мне совсем не важен, и пусть он идет приглушенно, едва слышно за шумом машины, за звуками города, воспроизводимыми с магнитного кольца. Да и вообще все, что я до сих пор видел, - пока не слишком-то важно. Это, так сказать, традиционная экспозиция, бороться с которой - как с модою - бессмысленно и неблагодарно, и на экспозиционном фоне я моту смело пустить титры: эдакие маленькие черные буковки-тараканы, что складываются в ничего для меня не значащие должности и фамилии, черные буковки снизу и справа, у края экрана.

Моей фамилии среди титров не возникнет, я зритель. Единственное, что мне кажется существенным здесь, - это то самое лицо, сальный тип. Я почему-то предполагаю, что он должен еще всплыть и определенную роль в истории моего пациента сыграть непременно. Впрочем, доказать это я пока не могу. Так, предчувствие, чистейшей воды субъективизм.

Не важны и следующие несколько кадров: остановка машины у какого-то не то завода, не то НИИ - стеклянно-бетонного кубика; выход наших пассажиров и исчезновение их в аквариумных глубинах; потом вообще временной пропуск (простенько, без затей: уход в затемнение и выход из него); и мой пациент уже идет по главной улице в густой вечерней толпе.

Туман напитался светом

витрин и фар.

Заполнил объем проспекта

и тротуар.

И кажется, что нелепо

дышать без жабр.

Троллейбус всплывает в небо,

как дирижабль.

(Вы, наверное, и в литературном кружке занимались? съязвил я. Да, покраснел он. Занимался. А как вы узнали? Или вы про стихи? дошло до него. Нет, это не мои! - наив и беззащитная трогательность, граничащие с идиотизмом. Чем, интересно, этот цыпленок сумел так насолить моему Шефу? Я продолжу, если не возражаете?) Гостиница, холл, паспорт, анкета, ключ на груше, номер, свежая рубашка - можно даже просто стоп-кадрами, в стиле, представляете, фотофильма. Следующий же эпизод, не успев еще начаться, оглушает музыкою:

Мы сыны батрацкие,

мы за новый мир...

поют четверо прыщавых длинноволосых батрацких сынов, дергаясь на эстрадке ресторана. Сквозь толщу табачного дыма и, кажется, кухонные запахи... (Запахи - это уже не кино, замечаю я. Ну, как вам сказать... Если говорить о кинематографе будущего... Будущего! Бедняга... Да и вообще: чад, знаете, иногда прямо-таки виден... И вот) сквозь него камера беспорядочно, отставая с фокусом, панорамирует по лицам пьющих, жующих, танцующих, подносящих, убирающих людей. Случайно же останавливается на одном из столиков, где-то там, глубоко в углу, и застает как раз момент, когда уже знакомый нам мужчина, сальный, как мы его с вами назвали, тип, приподнявшись со стула, улыбается, призывно машет рукою, кричит: Николай Евгеньевич! Сюда! Сюда-а! Отчество тип выговаривает намеренно полностью: евич вместо нормального ич, - и эта манера вызывает во мне почему-то гадливость.

(Сосед сосредоточенно смотрит перед собою, будто и в самом деле видит на сером зачехленном дерматине спинки то, о чем рассказывает, и даже производит легкие мановения, расставляя героев повествования по поверхности воображаемого экрана, как шахматист - фигурки по доске. Его сосредоточенность завораживает, гипнотизирует, и сосед, вероятно, знает это, чувствует, потому что даже взглядом уже не спрашивает, не скучно ли мне, и не стремится для ускорения сюжета очистить рассказ от подробностей. Мне особенно приятно, что подробности спокойны, не истеричны, не похожи на те, к которым прибегают, когда пытаются как можно более длинным рассказом оттянуть неминуемую смерть, как можно дольше курить последнюю сигарету.)