Анатолий Краснов-Левитин - В час рассвета

Потом грянула война - прошли четыре года. Я встретился с ним в Москве. В Комитете по делам искусств, где он работал в театральной цензуре, и я узнал с неопровержимой точностью о тайной роли этого обаятельного, ловкого и умного человека. Это был талантливейший провока-тор. Провокатор самых крупных масштабов. Он родился в Солнечногорске, в предреволюцион-ные годы, в семье учителя Тверской классической гимназии - по национальности венгра от матери-немки. Он избрал себе карьеру летчика и был влюблен в свое дело: "Летать - это великолепно, обольстительно, это лучше, чем любить женщину", - говорил он мне увлеченно, с блеском в глазах. Но вот прогулка на мотоцикле. Катастрофа. Перелом ноги. Карьера летчика закончена навсегда... И вот он театральный рецензент, авантюрист, провокатор. "По своей сущности, я не могу быть незамеченным, - говорил он мне много лет спустя, когда наверное знал, что мне известна его роль. - Передо мной стояла дилемма: или я здесь, или там. Или за решеткой, или хозяин положения... Я избрал второе..." Он избрал второе. В конце тридцатых годов им, видимо, был посажен не один человек. И во всем оригинальность и размах. В 1942 году, эвакуировавшись из Ленинграда, он бесследно исчез. Оказалось, он уехал в Казахстан, и там блестящий театрал стал чабаном - он пас лошадей. "Благодаря этому, - говорил он, - я сохранился морально: ни карточек, ни пайков, ни столовок - степь, кумыс, лошади - хорошо. Сам выжил и жену с сыном поставил на ноги. Хорошо". Через два года его отыскали, и он стал редактором областной газеты в Казахстане (это был уже конец войны). "Разоблачил я одного председателя колхоза - вора, - рассказывал он, приехал ко мне умолять. Прогоняю. Тогда он говорит: "Эх, ты". И вдруг мешок об пол. А мешок туго набит деньгами (это, кстати, вполне в среднеазиатских нравах военного времени). Всё равно прогнал. Потом, когда его сняли и отдали под суд, встречаю его, говорит он мне: "Плохой ты человек. Ты мне плохо сделал. Ты себе плохо сделал. Совсем ты плохой человек..."

У него была запутанная семейная жизнь: в молодости он дрался на дуэли (как это ни стран-но). В начале тридцатых годов был ранен. Имел две жены и с обеими был в разводе. Я знаю один его роман, лирический и нежный, с прелестной девушкой, тоже аспиранткой, в которую влюблены были мы оба. Но она любила его...

Как-то в 1947 году зашел я в Комитет по делам искусств на Неглинной, и сказали мне, что он болен. Я уже тогда знал о нем всё (узнал совершенно нечаянно) и, конечно, избегал его, как огня. Но тут меня потянуло к нему. Он жил на Кропоткинской, в одном из переулков, в мансар-де, уставленной книгами, в семиэтажном доме; комната напоминала студенческую келью в Париже, в Латинском квартале, и из окошка развертывался чудесный вид на Москву (тогда семиэтажный дом был пределом московской высоты). Он лежал на узкой кровати, в сумерках, и, казалось, был рад моему приходу. Но разговор не получился: я чувствовал себя напряженно и неловко, эта неловкость передавалась ему... Я помню, он сказал: "Вы во что-то веруете, я вам завидую; я не верю ни во что. Я не верю в то, что самая порядочная женщина не имеет любов-ника. Если не имеет, так имела, так будет иметь. Я не верю в то, что кто-то во что-то верует... Я не верю ни во что..."

В комнате было темно; из окон было видно, как загораются огни... Огни во мраке... Я подошел к окну... Странное ощущение - казалось, мы висим над Москвой...

* * *

В 1945 году я поселился в Москве; в это время мне было уже тридцать лет и за спиной было многое: обновленчество, первый арест, институт, аспирантура, семилетний педагогический стаж, война, блокада, диаконство у А.И. Введенского, скитания по России, Средняя Азия, чтение лекций в Ташкентском университете, театроведение...

Осенью 1945 года я решил поступать в Московский богословский институт. Приехал, выдержал. Показалось мало. Стал сразу же держать за весь первый курс. Прослышал об этом Н. Ф. Колчицкий* (мой "враг отъявленный и давний", с ульяновских времен), услышал, позвонил ректору о. Тихону Попову о нежелательном кандидате; тот вызвал меня, развел руками, выразил соболезнование, рекомендовал заниматься дома... пошел к Митрополиту Николаю (его я знал с детства), он развел руками, выразил соболезнование, обнял и расцеловал... После этого я махнул рукой на институт. Лазейку туда, впрочем, нашел, и все книги, которые были в Академии, добросовестно проштудировал. Между тем стал вновь педагогом и четыре года (до ареста) работал учителем литературы сразу в трех московских школах. И как работал. С увлечением, с жаром, с интересом. Присматривался к ученикам. И в это время стала открываться для меня послевоенная Москва - во всех ее противоречиях, противоречиях глубоких, непримиримых, хотя и загнанных внутрь... И узнал я тут, как делаются "стукачи".

* Протопресвитер Н.Ф.Колчицкий (1892-1961.) Старый агент Чека и ГПУ.

Вот, например, в 1948 году весной прихожу как-то в школу рабочей молодежи, вижу Виктора - своего бывшего ученика - рыжего парнишку, сына школьной уборщицы, сделавшего блестящую карьеру... В это время он работал заведующим отделом кадров при райкоме комсомола Дзержинского (самого большого в Москве) района. Подходит ко мне, здоровается. "Ты что пришел, Витя?" - "По делу, по делу, Анатолий Эммануилович, - к вашим учениками; я и к Я. Ф. (мой коллега - учитель математики) заходил. По очень важному делу".

Через несколько минут подходит ко мне староста класса двадцатипятилетний, крепко сложенный, высокий парень-коммунист, говорит сдержанно, в тоне военного рапорта: "А.Э., по крайне важному делу я и Демидов должны экстренно удалиться". - "По какому такому делу?" - Так же бесстрастно, отчеканивая слова: "А.Э., по крайне важному делу я и Демидов должны удалиться". - "Ну, ну, удаляйтесь".

Вечером вижу в школе Якова (моего коллегу) . "Что это к вам Витька заходил?" - "Да, да, заходил, и если бы вы знали, зачем заходил". "Скажите, буду знать",- "Я вам никогда в жизни этого не скажу. Но если бы вы знали, если бы вы только знали". (Вижу - Якова распирает от желания мне всё рассказать). Я (нарочито хладнокровно, видя, что через минуту он мне всё расскажет): "Конечно, не говорите - зачем мне ваши секреты". - "Ну, ладно, я вам все расскажу. В райком комсомола приехали из МГБ, им нужны работники, и Витька рекомендовал Алексеева, Демидова и меня".- "Но какие же работники?" - "Научные. Сейчас мы были в райкоме комсомола - с нами говорили. Велели нам быть послезавтра в большом доме - закажут пропуск". "Вы с ума сошли!" - "Да нет, не то, что вы думаете; не то. Им нужны работники в иностранный отдел". - "Да, это, пожалуй, и не совсем то. Но все-таки, зачем вам это нужно?" - "Вот теперь я вижу, что вы с ума сошли, это же тысячи, тысячи, тысячи..." - "Ну, разве что".

Как выяснилось через несколько дней, мой коллега рано радовался тысячам; ему сказали: "Мы вами заниматься не будем..." Кандидатура Демидова - сына известного в Марьиной Роще чекиста - также отпала: отец категорически запротестовал; прошел один - староста - высоченный, широкоплечий парень... Алексеев Евгений, о котором пойдет речь, является колоритной фигурой. Его дед - хозяин иконной лавки, крепкий, кряжистый мужик, был "раскулачен", сослан в 1930 году и умер в лагерях.