Александр Пушкин - Старые годы

Вскоре начались танцы. Все умевшие танцевать заблаговременно заняли места на скамьях, поставленных вкруг той части главной аллеи, которая для сего была назначена. Здесь был приготовлен особый оркестр, составленный по образцу привезенного в Петербург герцогом Голстинским: он состоял из клавикорд, нескольких скрыпок, виольдамура, альта, виолончеля, контрбаса, флейт и валторн. Танцы заключались в польских и английских контрдансах. Отличительный характер первых состоял в надутой степенности, важном выражении лиц, гордой поступи, в неловком шарканье и фигурной осанке танцоров; во вторых заметны были полусмешная развязность и странное прыганье; каждая пара делала свои фигуры, и почти каждое лицо танцевало по-своему. Дамы приглашаемы были тремя церемониальными, низкими поклонами с шарканьем в обе стороны. Эти учтивости производились кавалерами в приличном отдалении. Окончив танец, кавалер почтительно целовал своей танцорке руку, к которой едва смел дотрагиваться концом пальца, и учтиво провожал ее к месту, после чего церемонияльно откланивался.

Секретарь отыскал Немцева с дочерью на месте, назначенном для танцев.

Среди общего веселия одна только Ольга задумчиво сидела на скамье возле отца своего. На костяном набалдашнике высокой его трости сложены были его руки, а на руках утвержден был подбородок. Он внимательно смотрел на танцевавших. Казалось, в подвижных, изменявшихся чертах его лица можно было попеременно читать все его мысли. Немцев то задумывался, то, глядя на молодых людей, он расправлял морщины, и глаза его блестели. Иногда на челе его пробегало, как тень, сожаление или беспокойство. Тогда он, не говоря ни слова, брал руку дочери и крепко сжимал ее своей рукою. Секретарь сел возле девушки. Она вздрогнула. Он начал ей говорить вполголоса, он желал ее в чем-то убедить, но слова его, видно, были ей неприятны. Она недоверчиво качала головой и часто, отворачиваясь от него, подносила платок к глазам.

— Сердитесь как хотите, а я уверяю вас, Ольга Ивановна, — говорил секретарь, — что это необходимо. Он вас любит, как душу, но этого мало, ему насильно должно открыть путь. Он упрям, настойчив. Ревность, ревность — вот единственное средство. С его природным умом, с его доброй душой ему стыдно пропадать в неизвестности. Вам царь будет обязан новым полезным слугою. Вы будете причиною, что жених ваш переродится, что…

— Но, — говорила девушка, — если опыт не удастся, признайтесь, кого не обидит подобное поведение? Если он, не ожидая объяснения, уедет? Ему не известно, что капитан мне родственник. Если он подумает, что я обманула его, что я хотела смеяться над ним, устыдить его, — это неучтиво, это ужасно!

— Не бойтесь, не бойтесь.

— Однако, — отвечала девушка, — девятый час, его нет. Он не придет, он уехал… Как могли вы думать… Ах! Если б вы знали, как я его… уважаю! — тут она покраснела и почти заплакала, опустила глаза.

Секретарь смотрел пристально в толпу. Он сам начинал уже беспокоиться. Во время сего разговора стройный гвардейский сержант, желая танцевать с Ольгою, став в приличном от нее отдалении, давно по обыкновению шаркал, фигурно округляя руки и перегибая спину. Вместо необходимых трех поклонов он, вероятно, сделал более тридцати. Он даже покашливал при каждом, чтоб быть замеченным, но Ольга ничего не видела. На потупленных глазах ее блестели две жемчужные слезинки, а думала она вовсе не о гвардейских сержантах. К счастию, его заметил отец девушки.

— Что же ты, Ольга, — сказал он, легонько толкая ее локтем. — Помилуй! Молодец более получаса кланяется!

— Лх! Виновата-с, — она вскочила с лавки, быстро подошла к кавалеру и, желая скрыть смущение свое, протянула уже к нему руку, но музыка вдруг замолкла, танец был окончен. Бедная девушка стояла одна, почти на середине площадки. Робко озираясь, она краснела более и более. Замешательство ее дошло до высшей степени, когда увидела, что государь, стоявший недалеко с некоторыми из придворных, пристально глядел на нее в эту минуту. Нужно было стать на место, нужно было пройти пространство, отделявшее ее от лавки, под наблюдательными взорами Петра, окружавших его гостей и сотни молодых мужчин, шептавших и с улыбкою смотревших на хорошенькую девушку, которая дрожала и была более мертва, нежели жива. Почти не помня, что она делает, Ольга оборотилась лицем к скамье, переступила несколько шагов, но, поднявши глаза, вскрикнула и чуть не упала на колени отца, сидевшего на прежнем месте.

— Что ты? Что ты, дитя мое? Бог с тобою! — говорил испуганный Немцев, поддерживая дочь и осеняя ее крестным знамением.

— Что случилось с прекрасной девицею? Не ушиблась ли? Кто она? — спрашивал Петр, с участием подходя к Ольге и помогая Немцеву посадить ее.

— Государь! Это моя дочь. Не знаю, что сделалось, занемогла, видно.

— Доктора! — сказал государь, оборотясь. Все засуетились, одни принесли воды, другие уксусу, некоторые ржаного хлеба с солью.

— Ломтик хлеба с солью, или спрыснуть водою, с молитвою, — говорили многие. — Она такая красавица, видно, с чьего глазу приключилось.

— Ничего-с, я здорова, только ступила неосторожно, — робко произнесла девушка.

— Очень рад, но не зашиблась ли? Может, испугалась? — спросил государь.

— Я один всему виноват, — сказал молодой человек, красивый и щегольски одетый в богатое немецкое платье. — Я испугал Ольгу Ивановну.

— А кто твоя милость? Чем испугал?

— Я жених ее.

— Поздравляю, но что же?

— Я стоял за этой скамьей. Она не ожидала меня видеть здесь, государь: за два часа пред сим я был с бородою.

Секретарь не мог утерпеть.

— Vivat! Vivat! — закричал он.

— А! Старый знакомый, — сказал Петр, ударив его по-плечу. Потом, обратясь к собравшимся: — Продолжайте веселиться, — сказал он, — а мы разберем эту загадку.

Государь сел возле Ольги, посадил с другой стороны секретаря, поставил против себя Ермолая и требовал подробного объяснения.

Когда каждый в свою очередь рассказал все, когда Ермолай признался, что любовь и ревность заставили его исполнить искусное предначертание секретаря и что слышанный им разговор Ольги с секретарем на этой самой скамье уничтожил минутное его подозрение, — тогда Петр встал.

— Спасибо вам, спасибо и тебе, — сказал он Ермолаю, ударив его по плечу. — Бороду бросил ты не из ревности ко мне, а от ревности к невесте, но все равно я доволен. Ты этим сделал мне приятное, а себе несомненную пользу.

— Государь! — сказал секретарь. — Он не себе только желает быть полезен…

— Весьма рад, жалую тебя солдатом в Преображенский полк, надеюсь скоро видеть капитаном.

— Государь! Я не заслужил твоей милости…

— Заслужишь, я уверен. Женись на Ольге Ивановне, будь верен нам обоим, а если кто из нас изменит, то бороду всегда успеешь отрастить. Ну! Прошу же веселиться. Покажите ему наши ассамблеи.