Александр Пушкин - Старые годы

Страх Польдерса был так велик, что он оставался на полу, свернувшись в клубок, точно насекомое, притворяющееся мертвым. Но Михайлов увидел уже тетрадь. Скоро поставив свечу на стол, он бросился к похитителю и вырвал у него тетрадь.

— А, негодяй! — вскричал он громовым голосом. — Ты дерзнул вкрасться в мой дом.

Страшный гнев выразился на лице Михайлова; жилы на лбу его обозначились синими полосками, глаза сверкали, и, схватив со стены топор, он замахнулся на Польдерса.

Это движение возвратило жизнь несчастному.

Он отскочил в сторону и, стоя на коленях, завопил плачевным голосом:

— Пощадите, минхер, пощадите!

Михайлов опустил топор.

— С какою целью хотел ты украсть тетрадь? — спросил он грозно.

— Не знаю, минхер… лукавый попутал.

— Лжешь!

— Право… ей-богу… не лгу.

— Тебя кто-нибудь подучил?

— Никто не подучил! — отвечал жалобным голосом Польдерс. — Вы, может быть, думаете, что меня подучил господин Альбион.

— Кто-кто? — с изумлением спросил Михайлов.

— Господин Альбион… Но клянусь вам, я его не знаю… и никогда в глаза не видал… Я даже сегодня только в первый раз слышал имя его от господина француза, который принял меня за вас.

— Что ты. за чепуху городишь? Какой господин француз принял тебя за меня?

Тогда Польдерс рассказал Михайлову встречу и разговор его с французским тайным агентом.

Михайлов был чрезвычайно вспыльчив, но гнев его был непродолжителен. По мере того как Польдерс рассказывал, лицо его прояснялось и он с трудом удерживался от смеха.

— Теперь я требую, — сказал он, когда Польдерс кончил, — чтобы ты признался мне откровенно: что побудило тебя украсть у меня эту тетрадь?

— Любопытство, минхер, одно любопытство.

— Но знаешь ли ты, что за это любопытство ты можешь поплатиться тюрьмой?

— Пощадите, помилуйте!.. Я никогда больше не буду, — умолял Польдерс, все еще стоя на коленях.

— Негодяй и подлый трус! — сказал Михайлов с презрением. — Убирайся же скорее вон! Если через пять минут ты еще будешь здесь, то я созову соседей — и завтра тебя упрячут в тюрьму! Вон!

Польдерс вскочил и бросился к двери, но она была заперта.

— Пожалуйте ключ, — произнес он тихим голосом.

— Я тебя не впускал, а потому и не выпущу. Выходи сам, как знаешь, — хладнокровно отвечал Михайлов, садясь за стол и принимаясь записывать что-то в тетрадь.

Польдерс осмотрелся со страхом и бросился к окну.

— Не отворяй окна, — сказал Михайлов с прежним спокойствием. — Я боюсь ночной сырости.

— Как же мне выйти? — спросил Польдерс плаксивым голосом.

— Как знаешь. Смотри, две минуты прошли.

— Ах ты, Господи, Господи! Что же мне делать?

Польдерс осматривался с отчаянием: нигде не было ни малейшей щели, в которую бы он мог пролезть.

— Минхер! — продолжал он жалобным голосом. — Пощадите! Не губите меня!

— Я тебе дал пять минут времени.

— Да где же мне выйти? Дверь заперта, окна вы не велите открывать.

— Полезай в трубу! — отвечал Михайлов, не оглядываясь и продолжая писать.

В самом деле это был единственный путь, остававшийся Польдерсу. За границей трубы каминов и вообще печей устроены прямо, так что маленькие трубочисты, чистя их, спускаются сверху вниз или подымаются снизу вверх, упираясь спиною в одну стену трубы, а коленями — в другую. Но пролезть в трубу казалось Польдерсу более унизительным, нежели украсть чужое добро; притом же ему, мельнику, казалось неприличным выпачкаться сажей.

— Одна минута осталась! — сказал Михайлов, взглянув на часы и продолжая писать.

Эти слова заставили наконец Польдерса прибегнуть к последнему средству. Скорчившись, полез он в камин, но, посмотрев в длинную черную трубу, опять остановился в нерешимости.

— Пять минут! — произнес Михайлов и оглянулся.

Эти магические слова подействовали. С ловкостью кошки полез Польдерс в трубу и стал карабкаться вверх, цепляясь за кирпичи и глотая сажу.

Несколько минут спустя очутился он на крыше. Там ему представилось новое затруднение, о котором он прежде не подумал, а именно: как спуститься вниз? Хотя крыша была невысока, но все-таки расстояние ее от земли было довольно велико, для того чтобы сломить шею. По счастию, он нашел с одной стороны лестницу, приставленную к самой крыще, и благодаря этой лестнице благополучно достиг до земли и пустился бежать со всех ног. Но отбежав на довольно далекое расстояние, он остановился, издали погрозил кулаком дому русского плотника и проворчал:

— Постой, приятель! Я тебе отплачу!

Гаарден находился несколько дней в величайшей опасности. Он никого не узнавал и беспрестанно бредил о Михайлове и о своем непослушном сыне, о заложении и о спуске корабля. Дни и ночи проводил бедный Вильгельм у больного своего отца и ухаживал за ним с примерною попечительностию, но невыразимая грусть овладевала им, когда Гаарден в бреду называл его непослушным, блудным сыном.

Наконец крепкая натура старого плотника победила болезнь. Гаарден сделался гораздо спокойнее, впал в глубокий благодетельный сон и проснулся в полном разуме, хотя был еще чрезвычайно слаб.

Когда Михайлов вошел к нему, он приветствовал его едва заметной улыбкой и протянул к нему здоровую руку.

Бедный Вильгельм вышел из дому, проливая горькие слезы, потому что, когда мать спросила больного, не хочет ли он видеть раскаивающегося сына, тогда Гаарден с неудовольствием отрицательно покачал головою. С каждым днем состояние больного улучшалось, и однажды Михайлов, войдя к нему, застал его прохаживающимся по комнате. В то же время навстречу русскому вышли Фриц и Анна с венками из цветов, которые они сами сплели.

— Герр Михайлов, — сказал Фриц, — после Всевышнего вы наш первый благодетель; вы часто делились с нами вашим жалованьем и вылечили нашего папеньку; примите же нашу искреннюю, сердечную признательность и эти два венка, которые мы сами сплели для вас. Мы не можем ничем отплатить вам за все оказанные нам благодеяния, но Господь вознаградит вас!

Михайлов ласково улыбнулся, погладил раскрасневшиеся от замешательства щечки детей и ответил растроганным голосом:

— Спасибо вам, деточки! Не меня должно благодарить, а Высшего Дателя всех благ.

Марта схватила руки Михайлова и крепко-крепко сжала их. Она хотела говорить, но слезы заглушали голос ее. Рыдая, подвела она его в креслу, в котором сидел муж ее, нарядившийся в праздничное платье.

Гаарден почтительно снял свой колпак и привстал.

— Брат Петр! — сказал он русскому плотнику дрожащим от внутреннего волнения голосом. — Я был крайне виноват перед тобою и считаю приключившееся со мною несчастие заслуженным наказанием. Твое великодушие заставляет меня искренно раскаиваться в том, что я мог сердиться на тебя, благороднейшего из людей!.. Простишь ли ты мне?