Илья Крупник - Карусель (Рассказы)

"Не надо, - хотел я сказать, - никто не виноват ведь". Но промолчал.

Потом была развилка, еще развилка.

"А он говорил близко", - подумал я о лейтенанте. Мы ехали теперь все медленней.

- Да-а, грехи наши, - вздохнула сзади баба Фая. - Ну, ну. Это ж тебя кто, а, Володя? Воло-дя!

- Нарекли Сергеем, - сквозь зубы отозвался "тулуп". - Попрошу не тыкать.

- Ну пусть Сергей, - согласилась Фая. - А чего ж это ты в штатском, а?

- Оттого, что не милиционер, - процедил Сергей.

- Все! Приехали, господа. Все!.. - с ненавистью сказала Аня, останавливаясь, потом дала задний ход, озираясь, придерживая одной рукой руль.

- Кто скажет, куда ехать? - наконец затормозив, спросила она неприятным голосом. Бревна впереди топырились как противотанковые ежи. Вот вас попросим, товарищ Сергей.

- Не знаю, - пробормотал Сергей. - Я не местный.

Аня потушила фары, чтоб не слепило, и, дернув дверцу, выглянула. Объездной колеи не видно было, хотя, может, и не ездили тут больше.

Я тоже распахнул дверцу. Мороз был слабый, но, правда, задувал ветер, и поле в сумерках дымилось снегом. Справа, далеко, оно подходило к темному перелеску. Что-то кучкой бежало туда по снегу.

- Собаки, - предположила Аня тихо, - одичавшие. Слышите лай?

Я кивнул.

- Анюта, - начала сзади баба Фая очень подобострастно. - Может, обратно к развилке, а?..

- Да, да! К раз-звилке, - сквозь зубы поддержал Сергей. - Поехали, поехали! К раз-звилке!

Голос у него был как будто знакомый, как и все эти тоскливые поля.

- Паспорт, - усаживаясь напротив, приказал опер. - Вы тут з-зачем?

Мы приехали с самого утра, поезд они называли "теплушкой": три-четыре вагона всего. Мордовия, Потьма, Явас, 70-й год.

Но был уже вечер. Теплушка ходила два раза в сутки: утром туда, вечером обратно. Вдоль всех лагерей.

- Если бы вас попросила женщина помочь привезти мужу на свиданье поесть, вы отказались бы, капитан?

Мы ехали заново от развилки - сугробы тянулись почти по плечи совсем близко с обеих сторон.

"Этот дурак, конечно, не опер. Молодой еще", - подумал я.

- Кровь. Смотрите, кровь течет! - зашептал он мне прямо в затылок. - Смотрите, опять кровь течет! Рыба...

Он там качался из стороны в сторону, прижимая обмотанную ладонь к животу.

- Нет рыбы, милый, ми-лый, потерпи, - прошептала быстро баба Фая. Нет рыбы, милый!

"Чокнулся, что ли?" - подумал я.

- Только лунку высверлил во льду, - пробормотал он, икая, - оп-пустил леску, хотел на ящик сесть, по-нимаете?! Клюнула! Тащу длинную, ка-ак змея, только она с зуб-б-бами! Вырвалась и - напрочь! По-нимаете?! Откусила мне пальцы напрочь! Понимаете?! Пальцы мои напрочь!

- Милый ты мой, ми-лый, потерпи!!

Мы уже въезжали в открытые ворота, над ними железная арка с надписью полукругом наверху.

- Это дом отдыха, - повернулась Аня. - Надпись видели? Где у вас врач? - крикнула она, приспуская стекло.

Мы застопорили у корпуса с черной буквой "В" на кирпичной стенке. Дверь открывалась туда, закрывалась, выходили, входили люди, было слышно, как там под баян поют "Подмосковные вечера".

- Понятно. - К нам наклонилась женщина в белом халате и накинутом сверху пальто, глядя издали на обмотанную руку. - Это четвертый случай, пирамин, - уточнила женщина. - Пойдемте, больной, сейчас сделают перевязку. Но только до больницы. А вы подождите, пока отдохните, спойте с нами.

Мы прошли. Большая люстра сияла у них под потолком, и было очень светло. На баяне играла женщина с припухлым, сосредоточенным лицом. По обе стороны от нее сидели старушки в платочках, пели.

- Помесь это, пирамин, - стараясь перекричать, объяснял мне сутулый человек в очках. - Американской рыбы пирайи и нашей миноги! Спускают в реку, знаете кто?!

Старушки, раскачиваясь слегка, румяные, как молодые, печально пели. Над ними стояли сзади бледные, в линялых ковбойках, лысоватые мужчины и тоже пели. Баба Фая подхватила вдруг с надрывом и так громко, а все равно печально:

Если б знали вы, Если б знали вы,

Как мне дороги Как мне дороги

Подмосковные вечера! Подмосковные вечера!

Неразборчивое что-то сказала рядом Аня и повернула назад к дверям. Я, помня о картошке в "бутонах", на худой случай шагнул за ней.

Снаружи стало будто морозней, стояла наша машина с непотушенными фарами, в их свете так же, как пыль, мельтешил снег.

- Уже не поют. - Я послушал. - Какой-то танец современный.

- Брейк, - буркнула Аня. - Смотрите, это кто?! - Вскрикнула: - Это крыса!

- Слишком большая. Может, кошка?

- Идемте отсюда, я боюсь. - Она потянула меня.

Мы шли по расчищенной от сугробов аллее, но непонятно куда. Только светилось что-то длинное, не очень высокое в конце, поперек.

Вблизи это оказались просто теплицы. Снег возле них подтаял, и из жидкой черной грязи проступала пучками прошлогодняя, совершенно живая, очень зеленая трава.

- Тут вот тихо, ох, - прижав ладони к щекам, сказала Аня. - Ну, слава Богу. Ну, постоим хоть немного! Пожалуйста, поцелуйте меня. Пожалуйста...

Кажется, это по эффекту Мельникова, кажется, так: для того, чтобы избавиться от аллергии, нужно собирать в баночку пыль. Собирают ее, вытирая все вещи в комнате, а когда наберется полная, врач из пыли делает укол. Но я до сих пор не пробовал такого, хотя верю, что может помочь.

Я помню, как меня начали исключать на собрании и одна дура, явно меня жалея, выступила и все твердила: "У него есть черты некоторой индивидуальности (она, понятно, хотела сказать индивидуализма), и это единственный его недостаток. Единственный".

Но я-то хорошо знаю: то, что считается обычно необыкновенным, сплошь и рядом совершеннейшая реальность. Да и что может быть непонятнее того, что происходит с любым в следующую минуту?

Недавно мне приснился сон: я иду по городу, это не Москва, а, кажется мне, город, где я родился, по улице с одноэтажными домами, рядом моя жена Галя, не Аня, и мы еще совсем-совсем молодые и обсуждаем вслух: как же мы будем жить, ведь у нас ничего нет? Но, правда, у нас есть пенсия, и пока мы будем жить на пенсию. Хоть на хлеб и на картошку.

После моей командировки, единственной, осенью 91-го года во Францию, у меня многое по утрам мешается в голове: где я? Ведь я действительно индивидуалист. Вчера я стоял голый во сне в сером и пустом метро. Надо уезжать - меня ждет мама. И отец... Какая мама? Где отец?.. И в этот момент бесшумно подошел длинный поезд.

Я еду наконец-то в вечернем метро. Народу совсем мало. Около девяти вечера, даже помню точно: двадцать часов тридцать шесть минут.

Мне жарко, я одет по-зимнему, хотя это август, на улице слякоть, моросит мелкий дождь.

Я расстегиваю молнию. Под курткой свитер, под брюками тренировки. Хорошо, что эту мягкую лыжную шапку и перчатки можно засунуть, и наконец засунул в карманы.

Рядом садится кто-то, я слышу возле локтя возню. Женщина держит на руках собачку, у которой лицо как человечье, как у маленькой обезьяны с очень большими, такими печальными глазами. Нос черненький, приплюснутый. Это боксер.