Андрей Кучаев - В германском плену

- Но вы ведь посылаете их в "совок"?!

- Разумеется. Там они хорошо идут. Один поляк берет у меня их чистить. Со скидкой. Правда, после его чистки вещи приходится долго проветривать: он получает очиститель с фабрики удобрений - превосходно чистит, но... приванивает. Всего!

На следующий день мы прогуливались между турецким базаром, почтой и памятником жертвам всех гонений. Прогуливались со "страшной женщиной" и ее подругами.

- Ну как? Были в Дортмунде? В гостях у...

- У дубленочника-то? Были. Ничего, хорошо принял, только у него нехорошо пахнет. Он там держит что-то пахучее.- Девушка поежилась в своем грозном халатике, я не стал ее просвещать относительно запахов, а просто пожалел:

- Чего вы мерзнете? Купили бы у дубленочника дубленку!

- Я просила. Он не продает. "Вы же знаете,- говорит,- что с вас я не могу взять столько, сколько могу и получу за нее в "совке"! Вы,- говорит,- страшная женщина!"

- Как вам не стыдно! - сказал я тулупщику при встрече.- Продали бы бедной женщине тулуп!

- Вы что, с ума сошли? Нас ведь много! Если я всем буду продавать... Послушайте, она вам жаловалась? О! Я же говорил - страшная женщина! Я, между прочим, ее опять пригласил в гости. С подругой. Ко мне в Дортмунд. Я, знаете ли, живу в Дортмунде!

- Как же, знаю, знаю,- хмуро сказал я и потихоньку тронулся спать.

Мне не спалось. Крепко морозило. Поздним часом я прогуливался в своем пончо по Унне. Шел вдоль каменных не деревенских и не городских домов, вдоль темного поля, мимо страховой автомобильной конторы поляка-эмигранта, мимо закрытой "штубы" с "лонг дринк" за пять марок и гамбургерами за три. Мимо загадочного здания, как говорят, тюрьмы, где решетки заменены стеклоблоками. Навстречу мне из темноты вынырнула процессия: две девушки в симпатичных полушубках и хозяин всех благотворительных дубленок, тоже в тулупе. Мы поздоровались.

- Как я рад вас всех видеть! - сказал я, действительно радуясь, что девушки сегодня тепло одеты и что дубленочник пожалел их и теперь даже провожает. Я высказал эту мысль вслух.

Девушки переглянулись и хихикнули. Тулупщик громко откашлялся. Мы разминулись. Когда я шел уже к своему корпусу, опять встретил его. Он тащил огромный мешок.

- Ха! Это вы?! - Он скинул мешок на землю.

- Даже ночью в трудах? - похвалил я силача.

- А что делать? - ответил он мне вопросом на вопрос.- Вы вот думаете, мы здесь все получаем задаром? Нет! Приходится приспосабливаться к здешнему климату! - И его фигура с мешком растворилась в сумраке, теснимом ртутными фонарями на пути, ведущем к станции "Унна Массен".

Утром в супермаркете я встретил девушку, драконов и подругу в валенках и платке оренбургских мастеров.

- Как? Почему? - всплеснул я руками, если скептик может чем-нибудь всплескивать.- Что за маскарад? Где теплые вещи? Где дубленки?

- Дубленочник их увез! - расхохотались девушки.- Он и провожать нас взялся, чтобы сопроводить товар туда и... обратно! - Они зашлись от хохота.Он позволил надеть тулупы только до дома и забрал их на пороге.

"Страшная женщина,- подумал я.- Она еще смеется". "Нас же много",вспомнил я слова дубленочника и улыбнулся. "Надо привыкать к здешнему климату",- хотел сказать я девушкам, но не сказал, решив вернуть совершившую круг фразу знакомому художнику...

"ПОЧЕМУ ВЫ ЗДЕСЬ?"

Тут попал я как-то в больницу. Сердце. О немецких больницах можно писать бесконечно. Они поражают бывшего россиянина, а уж бывшего "советского" и подавно: столько мы насмотрелись на койки в коридорах, палаты на добрых полсотни человек, равнодушный персонал и плохое питание,- и сами если лежали, и если навещали близких и далеких. Чтобы вам каждый день меняли постельное белье? Чтобы вы сами себе заказывали еду по карточке? Чтобы по малейшему требованию прибегала сестра? Чтобы все лекарства тут же появлялись, а минералка освежалась по мере потребления? Нет, это все сказки, скажут мне те, кто сам, не приведи Бог, не испытал на собственном опыте. Лежишь

этаким членом политбюры, и только одна мысль мешает: а не ошибка ли? Не придут ли и не вытряхнут сейчас из койки? Медленно начинаешь понимать, что стоит вся эта музыка не одну сотню марок... в день! Интересно, когда члены всяких ЦК у нас лежали в разных Кунцево и Барвихах, не было у них таких мыслей? И что их могут вытряхнуть, и что стоит это кому-то многие тысячи? Если бы я был членом политбюро, я бы, например, задумался. Но я, наверное, потому и не был членом даже партии. Правда, до революций 1991-го и 1993 годов

неплохо было и в нашей писательской клинике-больнице, но где теперь и сам Союз писателей и та больница? Арендованы кем надо за что надо. Может, оно и к лучшему: писатель должен жить на уровне своего народа, причем не самых выдающихся его представителей. Брат Глеба Успенского побирался, Помя

ловский умер в трактире под лавкой - вот это были писатели! А уж про эмигрантов и говорить нечего - все бедствовали, включая Нобелевского лауреата Ивана Бунина.

Вот таким мыслям я предавался, лежа на больничной койке и пытаясь понять, о чем по телефону из палаты говорит сосед - пожилой немец, которому продули через катетер важный сосуд сердца. Между прочим, телефон этот оплачивать должен сам больной, будь он хоть трижды социальный, а мой сосед говорил по телефону полдня. И все с женой. Которая остальные полдня торчала на стуле рядом с его койкой. "Что ж,- думал я,- пенсии у них неплохие. Могут и поболтать". Дверь в палату распахнулась, и сестра ввела какого-то бойкого посетителя с папкой под мышкой. Указала на мою койку - дескать, вот ваш клиент. Надо сказать, что посетителей я не ждал, жена уже была, а больше ко мне никто прийти просто не мог - кому я тут нужен? А тот малый прямо ко мне. "Абенд",- говорит. Дело к вечеру. "Абенд",- и я говорю, хотя какие-то нехорошие предчувствия во мне шевельнулись. Он сел прямо на койку. Потом встал. "Извините,- говорит,- я на минутку". "Ничего,- говорю,- но лучше бы вы все-таки сели. А то я лежу, неудобно". "Ничего, ничего,- говорит он,- у меня к вам только один вопрос". "Валяйте вопрос,- говорю.- Мы люди привычные. За вопросы денег не берем". "Варум зинд зие хир?" - рубит он сплеча. Ну такую простую фразу даже я понимаю без повтора: "Почему вы здесь?" То есть почему здесь я? Как-то он меня врасплох застал с этим вопросом. Особенно если учесть философский склад моего ума. Я какое-то время подумал и начал отвечать. Разумеется, я думал, что говорю по-немецки. Я подбирал слова, а он внимательно слушал и кивал. Вот как я ответил в переводе на русский:

- Я здесь потому, что у меня болит сердце. Я очень не хотел заниматься этим своим жизненно важным органом, но моя врач, хаузарцт, как у вас говорят, настояла. Потому что в России у меня был инфаркт. И, по ее словам, мне следует не ждать второго, а разобраться, что там теперь не в порядке. Тут хорошие специалисты. Например, вот в этой больнице, где сейчас я, целых два специалиста, и оба из России. Один работал у Амосова, а второй - его жена. Инфаркт же у меня был потому, что жизнь в России такая нервная, не захочешь, а схлопочешь. Кстати, я этот инфаркт перетоптался на ногах, так как его не заметил. Так, думал, обычные перегрузки или похмельные дела, это строго между нами, но вы ведь на честность? Я вам честно и говорю. Непьющих писателей же в России нет. Справьтесь у Чехова, его брат был талантливее его, да спился. Не Михаил - который актер - другой, тот тоже писал. Что еще? Водка в России очень плохая, хотя, если верить этикеткам, порой приходит из Германии. Это ваши и наши жулики, видать, снюхались. Что еще? За последнюю свою книжку я получил гонорар, который, если перевести в привычную для вас валюту, составляет сто марок, потому что договор со мной заключили в одно время, а рассчитались в другое. Что еще? За публикацию в газете я получал десять марок, а за рассказ в журнале - двадцать. Один раз я получил хорошо, когда дал рекламу одному страховому агентству. Скрытую рекламу. За нее мне исполнительный директор заплатил аж сто долларов, когда же я узнал, что он жулик и обобрал всех, кто у него застраховался (агентство называлось "Последняя Надежда" по имени его последней жены, а кто страховался, вероятно, подразумевали другое), я хотел вернуть ему деньги обратно - швырнуть в лицо, но к тому времени уже проел их и потому чувствовал себя пособником жулика. У нас теперь так: если ты сам не воруешь, то каким-либо образом обязательно влипаешь в пособничество. Вот оттого и инфаркт, оттого я уехал, оттого я здесь!