Иван Гончаров - Обрыв

— Да, да, — шептала она, — я не пойду. Зачем он зовет: ужели в эти дни совершился переворот?.. Нет, нет, не может быть, чтобы он…

Она стала на пороге часовни на колени, закрыла руками лицо и замерла неподвижно. Райский тихо подошел к ней сзади.

— Не ходи, Вера… — шептал он.

Она вздрогнула, но глядела напряженно на образ: глаза его смотрели задумчиво, бесстрастно. Ни одного луча не светилось в них, ни призыва, ни надежды, ни опоры. Она с ужасом выпрямилась, медленно вставая с колен; Бориса она будто не замечала.

Раздался другой выстрел. Она стремительно бросилась по лугу к обрыву.

«Что, ежели он возвращается… если моя “правда” взяла верх? Иначе зачем зовет?.. О Боже!» — думала она, стремясь на выстрел.

— Вера! Вера! — в ужасе говорил Райский, протягивая руки, чтоб ей помешать.

Она, не глядя на него, своей рукой устранила его руки и, едва касаясь ногами травы, понеслась по лугу, не оглянулась назад и скрылась за деревьями сада, в аллее, ведущей к обрыву…

Райский онемел на месте.

«Что это, тайна роковая или страсть? — спрашивал он, — или и то и другое?»

Вера вечером пришла к ужину, угрюмая, попросила молока, с жадностью выпила стакан и ни с кем не сказала ни слова.

— Что ты такая скучная, Верочка, здорова ли? — спросила бабушка сухо.

— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились… как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?

— Да, у меня зубы немного болят, — нехотя отвечала Вера. — Это скоро пройдет…

Бабушка глядела в сторону и грустно молчала. Райский, держа двумя средними пальцами вилку, задумчиво ударял ею по тарелке. Он тоже ничего не ел и угрюмо молчал. Только Марфинька с Викентьевым ели всё, что подавали, и без умолку болтали.

— Что вы этому шарику пожелаете? — спрашивала Марфинька.

— Крысу за пазуху! — без запинки отвечал Викентьев.

— Что вы это! Я бабушке загадала…

И оба старались задушить неистовый хохот, справившись с которым, Марфинька рассердилась на своего жениха «за дерзость» против бабушки.

— Позвольте посоветовать вам, Вера Васильевна, — начал Тит Никоныч, отвечая на возражение Веры, — не пренебрегать здоровьем. Теперь август: вечера становятся сыры. Вы делаете продолжительные прогулки — это прекрасно: ничто так не поддерживает здоровья, как свежий воздух и моцион. Но при этом отнюдь не должно позволять себе выходить по вечерам с открытой головой, а равно и без ботинок на толстой подошве. Особенно дамам при нежной комплексии… Всего лучше при этом брать с собой косыночку теплую… Я видел, только что привезли модные, из легкого козьего пуха… Я уже приобрел три… вам, Татьяне Марковне и Марфе Васильевне… но без вашего позволения не смел представить…

Бабушка с ласковой грустью кивнула ему головой, Вера старалась улыбнуться, а Марфинька без церемонии сказала:

— Ах, какой вы добрый, Тит Никоныч! после ужина я поцелую вас: вы позволите?

— Я не позволю, я ревнив! — сказал Викентьев.

— Вас не спросят! — отвечала Марфинька.

Тит Никоныч заливался застенчивым смехом.

— К вашим услугам, Марфа Васильевна!.. сочту себя счастливым… — приговаривал он. — Какая отменная девица! — вполголоса добавил он, обращаясь к Райскому, — это распускающаяся, так сказать, роза на стебельке, до коей даже дыхание ветерка не смеет коснуться!

И чмокнул умиленно губами.

«Да, правда, роза в полном блеске! — подумал Райский со вздохом, — а та — как лилия, “до коей” уже, кажется, касается не ветерок, а ураган».

Он глядел на Веру. Она встала, поцеловала руку у бабушки, вместо поклона взглядом простилась с остальными и вышла.

И другие встали из-за стола. Марфинька подбежала к Титу Никонычу и исполнила свое намерение.

— Нельзя ли прислать косыночку завтра? — шептала она ему, — мы утром с Николаем Андреичем на Волгу уйдем… она понадобится…

— С полным моим удовольствием!.. — говорил Тит Никоныч, шаркая, — сам завезу…

Она еще поцеловала его в лоб и бросилась к бабушке.

— Ничего, ничего, бабушка! — говорила она, заминая вопрос Татьяны Марковны о том, «что она там шепчет Титу Никонычу?» Но не замяла.

Тит Никоныч не мог солгать Татьяне Марковне и, смягчая, извиняя всячески просьбу Марфиньки, передал бабушке.

— Попрошайка! — упрекнула ее Татьяна Марковна, — иди спать — поздно! А вам, Николай Андреич, домой пора. С Богом, покойной ночи!

— Я вас завезу — по обыкновению: у меня дрожки, — сказал любезно Тит Никоныч.

Едва Вера вышла, Райский ускользнул вслед за ней и тихо шел сзади. Она подошла к роще, постояла над обрывом, глядя в темную бездну леса, лежащую у ее ног, потом завернулась в мантилью и села на свою скамью.

Райский издали дал знать о себе кашлем и подошел к ней.

— Я посижу с тобой, Вера, — сказал он, — можно?

Она молча отодвинулась, чтоб дать ему место.

— Ты очень печальна: ты страдаешь!

— Зубы болят… — отвечала она.

— Нет, не зубы — ты вся болишь; скажи мне… что у тебя? Поделись горем со мной…

— Зачем? я сумею снести одна. Ведь я не жалуюсь.

Он вздохнул.

— Ты любишь несчастливо — кого? — шепнул он.

— Опять «кого»? Да вас, Боже мой! — сказала она, с нетерпением повернувшись на скамье.

— К чему этот злой смех и за что? Чем я заслужил его? Тем, что страстно люблю, глупо верю и рад умереть за тебя…

— Какой смех! мне не до смеха! — почти с отчаянием сказала она, встала со скамьи и начала ходить взад и вперед по аллее.

Райский оставался на скамье.

«А я всё надеялась… и надеюсь еще… безумная! Боже мой! — ломая руки, думала она. — Попробую бежать на неделю, на две: избавиться этой горячки, хоть на время… вздохнуть! сил нет!»

Она остановилась перед Райским.

— Брат! — сказала она, — я завтра уеду за Волгу, — пробуду там, может быть, долее обыкновенного…

— Этого только недоставало! — горестно произнес Райский, не дав договорить.

— Я не простилась с бабушкой, — продолжала она, не обращая внимания на его слова, — она не знает, скажите вы ей, а я уеду на заре.

Он молчал уничтоженный.

— Теперь и я уеду! — вслух подумал он.

— Напрасно, погодите… — сказала она, с примесью будто искренности, — когда я немного успокоюсь…

Она на минуту остановилась.

— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как брат с сестрой, а теперь… я не могу!.. Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину пошлите ко мне. На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…