Леонид Андреев - Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910

При блеске разгорающегося зарева Время поет тихим старческим голосом.

…Жил на башне голубь — голубь. Стучал лапками по железу — голубь, голубь. Пришла Смерть и взяла голубя. Все падает, все рушится, и все родится вновь. О безначальность, мать моя! О деточки мои — секундочки, минуточки, годочки — о бесконечность, дочь моя!..

Уже полнеба охвачено заревом, и уже не колышется плавно, а мечется и прыгает оно. Но на башне спокойно и тихо; и печально, с покорностью вызванивают часы, отмечая незримо бегущее время.

Опускается занавес.

Первое, что с силой овладевает сторонним зрителем, — это многоголосый, сложный, но ритмичный шум от работы машин и тысяч приставленных к ним людей. Равномерные тяжелые вздохи паровиков, жужжание и свист вертящихся колес, шелест бесконечно бегущих ремней; глухие, редкие, сотрясающие землю удары больших механических молотов. На фоне этих мертвых, тяжелых, жестоко-неизменных звуков, как будто уже не зависящих от воли человека, — живой, меняющийся, но ритмичный стук многочисленных маленьких молотков.

Различные по тону и силе звука, они то сливаются в общий, живой, говорливый поток, то разбегаются в одиночку, слабеют, становятся жалобны и тихи — как стая певчих птиц в лесу, разогнанных коршуном. В общем получается какая-то мелодия, напоминающая песенку Времени.

При раскрытии занавеса глазам представляется, в черном и красном, внутренность завода. Красное, огненное — это багровые светы из горна, раскаленные полосы железа, по которым, извлекая искры, бьют молотами черные тени людей. Черное, бесформенное, похожее на сгустившийся мрак — это силуэты чудовищных машин, странных сооружений, имеющих грозную видимость ночного кошмара. Угрюмо-бесстрастные, они налегли грудью на людей и давят их своею колоссальною тяжестью. И столбы, подпирающие их, похожи на лапы чудовищных зверей, и их черные грозные массы — на тела животных, на исполинских птиц с распростертыми крыльями, на амфибий, на химер. Тяжесть, и покой, и мрак; и будто смотрят отовсюду широко открытые, недвижимые слепые глаза.

И как маленькие черные тени копошатся внизу люди. Суетливости нет в их движениях, нет живой и порывистой свободы жеста. И говорят и движутся они размеренно и механично, в ритме молотов и работающих машин; и когда кто-нибудь вдруг выступает отдельно, то кажется, что это откололась частица черной машины, странного сооружения, похожего на неведомое чудовище.

Звуки работающих молотов и машин то усиливаются, то затихают. И голоса людей вливаются в этот хор незаметно, звучат в унисон: то живые и звонкие, то глухие, отрывистые, тупые — почти мертвые.

— Мы голодны.

— Мы голодны.

— Мы голодны.

Трижды отрывисто ударяет большой молот.

— Мы задавлены машинами.

— Мы задыхаемся под их тяжестью.

— Железо давит.

— Гнет чугун.

— О, какая безумная тяжесть! Точно гора надо мною!

— Надо мной вся земля.

— О, какая безумная тяжесть!

Удар молота.

— Меня плющит железный молот. Он выдавливает кровь из моих жил — он ломает кости — он делает меня плоским, как кровельное железо.

— Между валами протягивают мое тело, и оно становится узкое, как проволока. Где мое тело? Где моя кровь? Где моя душа?

— Меня кружит колесо.

— День и ночь визжит пила, разрезая сталь. День и ночь в моих ушах визжит пила, разрезая сталь. Все сны, что я вижу, все слова и песни, что я слышу, — это визг пилы, разрезающей сталь. Что такое земля? Это визг пилы. Что такое небо? Это визг пилы, разрезающей сталь. День и ночь.

— День и ночь.

— День и ночь.

Удар молота. Трижды.

— Мы задавлены машинами.

Звонкий рыдающий голос.Мы сами части машин.

— Я молот.

— Я шелестящий ремень.

— Я рычаг.

Слабый голос.Я маленький винтик с головою, разрезанной надвое. Я ввинчен наглухо. И я молчу. Но я дрожу общей дрожью, и вечный гул стоит в моих ушах.

— Я маленький кусочек угля. Меня бросают в печь, и я даю огонь и тепло. И вновь бросают, и вновь горю я неугасимым огнем.

— Мы огонь. Мы раскаленные печи.

— Нет. Мы пища для огня.

— Мы машины.

— Нет. Мы пища для машин.

— Мне страшно.

— Мне страшно.

Удар молота. Голоса звучат испуганно и жалобно.

— О, страшные машины!

— О, могучие машины!

— Будем молиться. Будем молиться машинам.

Кто сильнее всех в мире? Кто страшнее всех в мире? Машина. Кто всех прекраснее, богаче и мудрее? Машина. Что такое земля? Машина. Что такое небо? Машина. Что такое человек? Машина. Машина.

Трижды, мрачно соглашаясь, ударяет молот.

Ты, стоящая над миром, — ты, владычица тел, помыслов и душ наших, — ты, славная, бессмертная, премудрая машина, — пощади нас! Не убивай нас — не калечь — не мучь так ужасно! Ты, безжалостнейшая из безжалостных, скованная из железа, дышащая огнем, — дай нам хоть немного свободы! Сквозь копоть твоих стекол, сквозь дым твоих труб мы не видим неба, мы не видим солнца! Пощади нас!

На мгновение умолкают маленькие живые молотки, и трижды безжалостно и тупо ударяет в темноте большой молот. И уже слышны отдельные возмущенные голоса.

— Она не слышит!

— Она глухая, — дьявол!

— Она лжет!

— Издевается над нами!

— Мы работаем для других!

— Всё для других!

— Мы льем пушки.

— Мы куем звонкое железо.

— Мы приготовляем порох.

— Создаем заводы.

— Города.

— Всё для других.

— Братья! Мы куем собственные цепи!

Чистый, живой, резкий, негодующий стук маленьких живых молотков. И в такт ударам негодующие голоса.

— Каждый удар — новое звено.

— Каждый удар — новая заклепка.

— Бей по железу.

— Куй собственные цепи.

— Братья, братья, мы куем собственные цепи.

Глухой удар большого молота обрывает этот бурный и живой поток, и дальше он течет ровно и устало.

— Кто освободит нас от власти машин?

— Покажет небо? Покажет солнце?

— Царь Голод!

— Царь Голод!

— Нет, он враг. Он загнал нас сюда.

— Но он нас и выведет отсюда.

— Он страшен. Он коварен и лжив. Он зол. Он убивает наших детей. У наших матерей нет молока. Их груди пусты.

— Грозным призраком стоит он у наших жилищ.

— От него некуда уйти. Он над всею землею.

— Тюремщик!

— Убийца!

— Царь Голод! Царь Голод!

Удар молота.

— Нет, он друг. Он любит нас и плачет с нами.

— Не браните его. Он сам несчастен. И он обещает нам свободу.

— Это правда. Он дает нам силу.

— Это правда. Чего не может сделать голодный?

— Это правда.

— Чья ярость сильнее?

— Чье отчаяннее мужество? Чего может бояться голодный?