Вадим Шефнер - Последний суд

Сутяга спокойно, даже как-то снисходительно-важно принял подарок и суховато сказал: «Очень благодарю за присуждение предметов». Затем, не торопясь, сошел с эстрады, спокойно вернулся на свое место.

Но что-то в нем дрогнуло. Не дожидаясь конца праздничного концерта, вышел вскоре он из зала и пошел по вечерней, уже темной улице. Из светлых окон слышались пение, смех, где-то играли патефоны. На скамейке бульвара сидели парень и девушка в светлом платье, тихо о чем-то говорили и умолкли, когда старик прошел мимо. От сырой, по-весеннему мягкой земли тянуло веселым, зяблым холодком. Чистая, ясная одинокая звезда горела вдали за рекой, над черным лесом.

Придя домой, старик включил свет и оглядел бутыль со старым вином. Бутыль была большая, вроде четвертной, из старинного бугристого стекла со стеклянной орловой печатью на боку.

Старик срезал ножом засмоленную нашлепку на пробке, вытащил пробку — и в нос ему шибануло таким сладким, густым запахом, что даже голова закружилась. Он выпил стопку вина — было оно густое, тягучее и пьянило весело и крепко. Так хорошо было вино, что Сутяга опять заткнул бутыль пробкой, сызнова засмолил горлышко — и зарыл клад в землю, в подполье своей хибары. Он решил распить вино в день свадьбы сына — вместе с сыном. Он почему-то был уверен, что Николай вернется к нему, хоть погостить приедет, а уж на свадьбу-то пригласит обязательно. Старик давно уже не питал к сыну злобы, давно примирился с тем, что не пошел Николай по судебной линии, давно скучал по нему, ждал его.

А Николай уже три года как кончил техникум, побывал где-то в степях на практике и теперь обосновался верстах в пятидесяти от городка в конесовхозе. Он каждый месяц присылал отцу деньги, но тот их не тратил, клал на книжку. Изредка от Николая приходили письма; письма были короткие: жив, здоров, работа интересная. Из лютой гордости старик на письма не отвечал: считал, что сын сам должен приехать. А тот давно простил отца, но работы было много, заехать времени не было, да к тому же старик и не звал.

Однажды пароходик «Инженер Фокин» причалил к пристани, и сын сошел по сходням прямо к весам возле конторки, где стоял отец. Как вырос он, как возмужал! Был он не в отца, светловолос, приветлив лицом, но походка был отцовская, широкая. Он обнял Сутягу, поцеловал и спросил:

— Узнаешь, отец?

— Чего не узнать-то, — ворчливо ответил Сутяга, потом вытер губы и положил на весы ящик: сделал вид, что очень занят.

— Что ж в гости не зовешь? — молвил сын. — Впрочем, я проездом. Еду в Кушинский конесовхоз опытом обмениваться.

— Мог человеком стать, а стал лошадником, — буркнул старик, — меня кони до добра не довели и тебя не доведут. Неподходящее дело.

— Кони государству тоже нужны, — сказал сын и засмеялся: — Не сердись, отец.

— Жениться-то не надумал? — спросил старик, возясь с рейкой весов и не глядя на сына.

— Когда надумаю, тебя на свадьбу привезу. На тройке приеду, — ответил сын и опять повторил: — Не сердись, отец! — и вдруг схватил старика под мышки и без усилия, смеясь, поставил его на площадку весов. — Ну-ка, сколько в тебе живого веса, родитель?

— Тьфу ты, бес! — молвил старик. — Весы сломаешь. Порча весов карается.

— Ну и пусть карается!

Сын опять засмеялся, но в это время уже убрали сходни, и, перепрыгнув расширяющуюся полоску воды, он вскочил на палубу пароходика и оттуда помахал рукой отцу: жди, мол, скоро приеду.

Сутяга рукой в ответ махать не стал, но долго смотрел вслед «Инженеру Фокину», а потом вдруг заметил, что стоит на весах, и поспешно сошел с них, стыдливо оглядываясь, не заметил ли кто.

Последнее время со стариком в городе свыклись, некоторые стали его уважать, хоть за глаза по-прежнему звали Сутягой. И только мальчишки, слыша от взрослых непонятное слово, передавали его на свой лад.

«Сутяга-судяга!» — дразнили они старика, вертясь в летние дни возле пристани на лодочках-плоскодонках. Но тот, кажется, не обижался на мальчишек, только усмехался. А как-то раз, когда самый горластый из ребят Петька Сусликов, дразня Сутягу, подъехал на лодочке уж очень близко к пристани, старик ухитрился зацепить лодочку багром и одной рукой, без усилий, втащил Петьку на пристань. Петька был ни жив ни мертв — попался, пропала голова.

Старик привел его в свою конторку, посадил на скамеечку и спросил:

— Ты что ж это дразнишься, что меня обижаешь?

— Не буду больше, дяденька, обещаюсь! — сказал Петька.

— Ну то-то же, — задумчиво сказал старик.

— Отпусти, дяденька, не буду больше дразниться! — лицемерно-жалобно заныл Петька.

— Сиди, сиди! — сказал старик и начал рыться в каком-то сундучке. Он достал оттуда широкий вязаный пояс с кармашком и с тяжелой красивой блестящей медной пряжкой.

«Вот оно, начинается, — подумал Петька, — сейчас он меня этой пряжкой хлобыстнет».

— Ну-ка, примерь, — сказал ему старик. — Кольке ремешок в твои годы впору был, а ты в него фигурой.

Петька, опасаясь коварства, осторожно, будто змею, взял пояс, стал примерять. Пальцы у него дрожали.

— Широковато, — деловито сказал Сутяга и потянул сбоку за какую-то медную штучку.

Пояс сразу стал уже, как раз на Петьку.

— Ну, иди, — сказал старик и провел рукой по Петькиной голове, — иди себе с поясом вместе.

Петька ушел, ошеломленный.

В зимние месяцы, когда прекращалась навигация, старику совсем нечего было делать. Много времени проводил он в суде, но не каждый день в нашем городке бывали процессы: все меньше становилось споров и краж. Еще посещал он иногда аптеку, ходил он туда не за лекарством для себя: он никогда не болел, а за отравой для крыс. В пристанском складе их было много, и никак их было не вывести. Кот же так заелся, что и не смотрел на них.

Аптекарю Семену Афанасьевичу Кринкову тоже немного работы было в нашем городке: мало кто болел. Сутяга приходил в аптеку, здоровался, становился у прилавка.

— Ну, как жизнь идет у вас, Григорий Андреевич? — спрашивал Кринков. — Что нового в суде?

Сутяга обычно отвечал, что в суде ничего нового, а сам, как видите, жив и здоров.

— А я вот все хвораю, все хвораю, кругом лекарства, а я хвораю, — скороговоркой произносил Кринков, прислонясь спиной к железной печке.

— С чего вам хворать-то, Семен Афанасьевич? — чуть насмешливо говорил Сутяга. — Вы вон какой здоровый.

— Как это с чего мне хворать! — возражал Кринков. — От работы и лошади дохнут.

— У вас работы чуть-чуть больше моей, Семен Афанасьевич. От такой работы и дитя не устанет.

— Вот и нет! Это человек, если на себя трудится, для своего дела — ему тогда легко, он бревно версту протащит — не устанет. А если не для своего дела — ему и щепка тяжела, — сердито говорил Кринков.

— Опять вы за свое, Семен Афанасьевич! Вы ж по закону работаете, за свою работу зарплату получаете, чего вам еще надо.