Михаил Салтыков-Щедрин - Том 2. Губернские очерки

Для понимания художественного метода «Губернских очерков», и — шире — всей идеологической основы произведения, большое значение имеет написанная Салтыковым в мае — июле 1856 г. статья о стихотворениях Кольцова. В своем первоначальном виде она была запрещена цензурой и появилась в печати лишь в наши дни [208].

Салтыков выступает в этой статье с программным изложением своих общественных и литературно-эстетических позиций в начальный период работы над «Губернскими очерками», в момент возвращения к литературе после восьмилетнего перерыва «вятского плена». Программа Салтыкова основана на страстном возвышении общественно-практической роли искусства и литературы. Он требует, чтобы художник оказывал своим творчеством прямое и обязательно результативное воздействие на жизнь общества и поступки отдельных людей. Для этого — заявляет он — художнику необходимо быть «представителем современной идеи и современных интересов общества». Он должен браться лишь за темы, «предлагаемые самой жизнью». Только при этом условии он будет участвовать своим творчеством в «труде современности», в чем и состоит назначение писателя. Важнейшая же задача, которую современность ставит перед литературой (как и перед наукой), — это « разработка русской жизни», исследование «экономических» (социально-политических), «этнографических» и «духовных» условий существования русского человека. Задача эта определяется потребностью «познать самих себя, со всеми нашими недостатками и добродетелями», чтобы иметь возможность активно воздействовать на историческое развитие страны, направлять это развитие в сторону определенных общественных идеалов. А чтобы указанная «разработка» была «практически плодотворной», она должна отвечать двум обязательным условиям: вестись « без предубеждения», то есть без воздействия каких-либо умозрительных концепций, и быть « монографической », чему Салтыков придает особенно важное значение.

Формулировка о «монографической деятельности» писателя была, по-видимому, подсказана Салтыкову начальными строками только что напечатанной тогда диссертации Чернышевского. Объясняя характер и форму построения своего эстетического трактата, Чернышевский указывал, что современность требует «монографий» («ныне век монографий»), то есть не обобщающих трудов, а специальных исследований, посвященных разработке отдельных вопросов и явлений [209]. Эти мысли, сильно акцентируя их, и развивает Салтыков в своем программном выступлении применительно к писательской работе. Задача писателя — не выработка общих «воззрений» на действительность, для чего еще не пришло время, но конкретно-аналитическое «исследование» жизни во всех ее «мельчайших изгибах».

В поисках литературной формы, наиболее отвечающей провозглашенной программе, Салтыков обращается к привычному для реализма «натуральной школы» очерку, но не к «физиологическому», типичному для 40 — начала 50-х годов, а к только что возникшей разновидности этого жанра: порожденному новыми запросами времени обличительному очерку.

Правда, приступая к своей работе, Салтыков, по-видимому, не хотел ставить ее под знамена сатиры и обличения. Об этом как будто бы свидетельствует эпиграф, который первоначально был предпослан «Очеркам»: «Sine ira» [210]. Писать историю объективно, «sine ira et studio» — «без гнева и пристрастия», — как того требовал древнеримский историк Тацит, — таково стремление Салтыкова. Оно как будто бы вытекало из первого программного условия, теоретически сформулированного им в статье о Кольцове: вести «разработку русской жизни» аналитически, «без предубеждения». В действительности, однако, Салтыков решительно не был способен относиться к предмету своего писательского труда — современной ему русской действительности — с позиций легендарного летописца, «добру и злу внимая равнодушно». И эпиграф, столь противоречащий всему духу «Очерков», был своевременно снят. Он остался в рукописи, как любопытное свидетельство некоторых колебаний, испытанных автором «Очерков» при первоначальном обдумывании художественного метода произведения.

В полной мере использует Салтыков возможности избранной формы для достижения второй и главной задачи: «монографического исследования разных явлений современной жизни». Действительно, каждый «губернский» очерк посвящен, как правило, «изучению» какого-либо одного характерного явления из быта тогдашней русской провинции или народной жизни. Характеристика этого явления или образа, начавшись в данном очерке, в нем же и завершается: биографии чиновников-взяточников в разделе «Прошлые времена»; чиновников-администраторов — в разделе «Юродивые»; «автобиографические рассказы» арестантов в разделе «В остроге»; мужской и женский типы народных странников-богомольцев в очерках «Отставной солдат Пименов» и «Пахомовна»; разные виды или разряды «талантливых натур» в очерках «Корепанов», «Лузгин», «Буеракин», «Горехвастов»; губернская гостиная в очерке «Приятное семейство» и так далее.

Это и есть « монографическое исследование». При этом Салтыков ведет его в разнообразных литературных формах, подчас весьма далеко отходя от собственно очерка. Рассказ, «портрет», жанрово-бытовая картина, пейзажная зарисовка, драматическая сцена или монолог, народный сказ, «лирическое отступление», этнографический очерк, мемуарный набросок или «дневник» — вот некоторые из форм, используемых Салтыковым в его первой книге.

Однако при всем тематическом и жанровом разнообразии «Очерков» они, при общем взгляде на них, не распадаются на отдельные «монографические» характеристики, а как бы сливаются в одно большое художественное полотно. Такое впечатление создается не вопреки авторскому замыслу, а, напротив того, в полном соответствии с ним. «Очерки» были задуманы не как сборник самостоятельных рассказов, а как своеобразное произведение крупной формы, подчиненное целостному замыслу и единой композиции.

Входящие в цикл «очерки» объединяются при помощи нескольких приемов. К ним относится, например, группировка материала по тематическим разделам. Еще большее значение имеет другой прием композиции: произведение начинается и завершается двумя обрамляющими «очерками» — «введением» и «эпилогом». Они обобщают основные идеи всего цикла и придают ему структурную законченность. Наконец, главнейшее: во всех «очерках» участвуют и тем соединяют их два главных «действующих лица»: «город Крутогорск» и обозреватель его нравов «отставной надворный советник Николай Иванович Щедрин».

«Губернские очерки» вышли не только из реализма «натуральной школы», но еще больше из реализма Гоголя. В частности, образ «города» в «Губернских очерках» генетически связан с образами «города» в «Ревизоре» и «Мертвых душах». Однако, при всей близости этого родства, Крутогорск уже не отвлеченный гоголевский «город», куда «собрано в одну кучу все дурное». Вместе с тем это еще и не будущий салтыковский Глупов — беспощадный символ всех реакционных глубин и возможностей старой России. Крутогорск — как и непосредственно предшествующий ему герценовский Малинов из «Записок одного молодого человека» — совершенно конкретный, «реально существующий и в то же время типически обобщенный дореформенный губернский город Российской империи. В этом «городе» — первом в знаменитой сатирической «топонимике» писателя [211]— многое не только осуждается, но и начисто отрицается автором. В то же время для Крутогорска еще существует надежда на возможность «возрождения» (хотя сопровождаемая оговорками и сомнениями), тогда как для Глупова такая перспектива будет полностью исключена. Автор повествования признается, что он не равнодушен к Крутогорску, с которым многие годы была связана его судьба, что этот город «как-то особенно говорит» его «сердцу».