Михаил Салтыков-Щедрин - Том 4. Произведения 1857-1865

Отставной генерал Андрей Николаич Лобастов, 60 л<���ет>, друг старого Размахнина, происхождением из сдаточных.

Майор Станислав Фаддеич Понжперховский, 40 лет.

Иван Петрович Доброзраков, отставной штаб-лекарь, 55 лет.

Леонид Сергеич Разбитной, чиновник особых поручений при губернаторе, молодой человек.

Отставной подпоручик Живновский, 50 лет.

Анна Петровна Живоедова, 40 лет, сирота, из благородных, живущая в доме Размахнина в качестве экономки.

Финагей Прохоров Баев, пестун старого Размахнина, старик, не помнящий своих лет.

Лакеи и служанка.

Действие происходит в губернском городе Крутогорске.

Театр представляет довольно обширную гостиную в доме старого Размахнина. В середине комнаты и направо от зрителя двери; налево два окна. В глубине сцены по обеим сторонам дверей диваны с стоящими передними круглыми столами; между окон большое зеркало; по стенам и по бокам диванов расставлены кресла и стулья; вообще убранство комнат свидетельствует, что хозяин дома человек богатый; на столах и на стене много бронзы.

Утро. При открытии занавеса на стенных часах бьет девять. Анна Петровна Живоедовасидит на кресле у окна, ближайшего к глубине сцены. Одета в распашной капот, довольно грязный, но набелена и нарумянена. Живоедова роста видного и корпусом плотная. Через несколько времени входит из средней двери Баев, старик, поросший мохом и согнутый. Одет в синий кафтан, в руках держит березовый сук, на который и опирается.

Живоедова. Вот и живи с ним таким манером! Жили-жили, грешили-грешили: с пятнадцати поди лет в грехе!.. Еще при покойнице Лукерье Гавриловне околёсицу-то эту завели: уж пряжку выслужила, сказывает Андрей Николаич… Теперича вот, того гляди, помрет, а духовной все нет как нет… Куда тебе! я, говорит, еще годков с пять проживу, да намеднись еще что выдумал: поди, говорит, Аннушка, сюда: я хоть погляжу… Ах! тяготы-то наши только никому неизвестные!.. (Задумывается.) А вот Андрей Николаич еще говорит, что меня бог милостью сыскал! Разумеется, кабы духовная — слова нет: хорошо, кабы духовная… А то, пожалуй, и ни с чем пойдешь — только слава, что дворянского рода! да и то, что своим-то трудом нажила, и то, пожалуй, отнимут… Да и что нажила-то я опять? Конечно, кабы не Станислав Фаддеич… (Задумывается вновь и мурлыкает под нос песенку. Тяжело вздыхая.) Да, была бы я теперь с денежками!

Входит Баев.

Баев (останавливается у дверей; сиплым голосом). Здравствуй, здравствуй, матушка Анна Петровна, каков наш соколик-от? (Ищет глазами чего-то.)

Живоедова. Да чего уж соколик! того гляди, что ноги протянет… Да ты бы сел, что ли, Прохорыч, вон на стул-то.

Баев. Нет, матушка, на стуле нам сидеть не пригоже… Вот кабы скамеечку…

Живоедова (кричит). Мавра! подай из девичьей скамейку. (К Баеву.) Ну, ты как, старина?

Баев. А мне чего сделается! я еще старик здоровенный… Живу, сударыня, живу. Только уж словно и надоело жить-то!

Появляется горничная девушкас небольшой скамейкой, которую и ставит около боковых дверей. Баев садится. Так даже, что на свет смотреть тошно; нонче же порядки другие завелись, словно и свет-от другой стал… Я уж в мальчиках был, как Иван-то Прокофьич родился… дда! (Кашляет.)

Живоедова. Водочки, что ли, поднести, Прохорыч?

Баев. Не действует, сударыня, не действует… Такая уж, видно, напасть пришла; ни пойла, ни ества, ничего нутро не принимает… стар уж я больно, сударыня, даже словно мохом порос весь; дай бог всякому ворону столько лет прожить: во как я стар!

Живоедова (задумчиво). Да и Иван-то Прокофьич уж не маленький… Господи! того гляди, уснет человек, а духовную написать боится. Хоть бы ты, что ли, Прохорыч, его с простого-то ума вразумил — ведь и тебя поди наследники выгонят, как умрет.

Баев. Что ж, сударыня, я готов вразумлять… Это точно, что самое последнее дело именьем своим не распорядить… чай, поди сколько в сундуках-то у него напасено! Только Прокофья Иваныча он обидит; это уж я беспременно знаю, что обидит. И чем он ему, сударыня, не угодил, Прокофей-то Иваныч? человек, кажется, боязный, в церковь божию ходит, нищим подает — а не угодил!

Живоедова. Да и Прокофей-то Иваныч тоже ведь с норовом. Первое дело, что в армяке ходит, бороды не бреет: это, говорит, грех! а не грех, что ли, родителей не слушаться?

Баев. Грех-то, точно что грех… А ведь коли по правде сказать, сударыня, так это именно, что волос божий образ обозначает… И в Писании, сударыня, сказано: постризало да не взыдет на браду твою… Это я еще махонький от убогих странников слыхивал…

Живоедова. Да ты, Прохорыч, то возьми, что к нам ведь чистые господа ездят… Иван Прокофьич одну дочь за генерала выдал, другую за военного, а ведь от Прокофьевых от одних сапогов как дегтищем-то разит… Ты одно это себе вобрази, Финагеюшка!

Баев. Справедливо, сударыня, справедливо!

Живоедова. Ну, опять и то: вздумал он жениться… Ведь он уж не маленький, чтоб прихоть свою соблюдать, без малого поди шестьдесят будет! Да что еще выдумал! на другой день с супругой-то в баню собрался: это, говорит, по древнему русскому обычаю… только смех, право! Ну, старику-то оно и обидно.

Баев. Справедливо, сударыня, справедливо. Только человеческую плоть рассудить мудрено. Вот и я стар-стар, а бывает, что только сам дивишься, как защемит… И в Писании тоже сказано: не хорошо, то есть, человеку одному быть, а подобает ему жить с супружницей. Прокофей-то Иваныч, значит, по Писанию действует. Ну, и в баню тоже противузаконного ничего нет…

Живоедова. Нет, Прохорыч, зазорно; воля твоя, зазорно. У Прокофья-то Иваныча дети тоже есть, один вон у губернатора по порученьям служит… а ну, как он, губернатор-от, проведамши про этакой-то страм, да спросит его: «А чей, мол, это отец без стыда безо всякого на старости лет в баню ходит?» Ведь в ту пору молодцу-то от одного от страму хоть в тартарары провалиться… Вот ты что, Финагеюшка, рассуди.

Баев. Справедливо, сударыня, справедливо. Однако ведь давно ли и Иван-от Прокофьич себе бороду оголил? Сама, чай, сударыня, знаешь, каков он был, как в ту пору тебя родители-то ему продали? Коли ты помнишь, так я-то как теперь вижу, как его в Черноборске исправник пытал за бороду трясти: не мошенничай, говорит, не мошенничай! Да, грозные были, сударыня, те времена, великие времена!