Михаил Салтыков-Щедрин - Том 4. Произведения 1857-1865

Так и присела на месте Любовь Александровна, услышав такие грубые слова. Сидит да только в окошечко поглядывает. И чего-чего она тем временем не передумала: и «подлец-то Петрушка!» и «ах! как бы он опять к этому пьянице, Доробинскому управляющему не уехал!» Словом сказать, все такое, что только может придумать чувствительная и расстроенная вдова.

И что дальше, то хуже и хуже. Попал он, наконец, в воровскую шайку, да и барыню туда же впутал. Он на большую дорогу с шайкой грабить выезжал, — ну, и она с ним. И грабили они таким манером лет шесть и капиталу пропасть нажили: у нас это в Глуповском уезде и дело было. И никак-таки не могли изловить их, потому наши глуповские ребята очень насчет этого просты. Соберут, это, облаву, загогочут, загагайкают, и все-то друг друга вперед поощряют. «А ну-ко, Иван! а ну-ко, Микита! чего дрожишь, дядя Ахрем!» — ну, ничего из этого и не выйдет! Потому, вор человек отчаянный: пожалуй, и из пистоли выпалит — это мы очень твердо помним!

Однако выискался такой дошлый исправник: изловил. Добрую барыню Любовь Александровну так-таки со всеми накраденными вещами и накрыл. Однако что ж бы вы думали — ведь оправила-таки она своего Петрушку! Все ведь мы, глуповцы, знаем, что он, то есть Петрушка-то, главный тут вор и есть, а сделать ничего не можем: так, подержали-подержали в остроге, да и пустили на все четыре стороны — не что поделаешь! А ее, нашу матушку, по городу на эшафоте возили: ничего… ехала!

Петрушка же здравствует и доднесь. Воровать перестал и записался в купцы…

Другой значительный вариант этой рукописи относится к сопоставлению психологии Любови Александровны с психологией глуповцев.

В этом варианте дается характеристика глуповского отношения к «утопиям» и к «постепенному историческому ходу». Здесь же едва ли не впервые формулируется салтыковская тема о власти над человеком «мелочей жизни».

Вместо: «была вдова расстроенная… всегда под руками» (стр. 216, строка 6 снизу — стр. 217, строка 23 сверху) в рукописи читаем:

была вдова чувствительная и даже несколько расстроенная, организмы же такого рода, как известно, бывают особенно чутки к восприятию впечатлений. С другой стороны, Любови Александровне наскучила ее ежедневная будничная жизнь, да и не могла не наскучить, потому что сплошь представляла собой повторение одних и тех же мелочных и сереньких явлений. Сплетни горничных и Надежды Ивановны, взаимные друг на друга доносы старосты и ключницы, еда и сон, и потом опять еда и опять сон — вот обычное, обязательное содержание этой жизни.

Раз исчерпавшись, раз опротивевши, оно уже не могло вызвать в душе ничего, кроме ожесточения, ничего, кроме упорного и непременного желания выйти из обычной колеи. Утверждают, будто мелочные и серенькие явления жизни обладают именно таким качеством, что охватывают душу человека всецело и безвозвратно, и что затем, как ни вертись, как ни выбивайся человек, чтоб выйти из очарованного круга, — не выйдет. Но это справедливо только отчасти. Мелочи жизни действительно очень цепки, но они только ограничивают горизонт мысли и желаний человеческих, а не убивают их. Мысль все-таки теплится, желания все-таки шевелятся, все-таки разжигают в организме вожделение, только средства выйти из очарованного круга представляются слишком бедные, только виды впереди мелькают какие-то всё туманные да сомнительные. Человек, погрязший в мелочах жизни, делается скуп на изобретательность, робок и ленив на подъем, и вот почему иногда кажется, что он вполне удовлетворился и ничего не хочет. Но он не удовлетворился; он так мало удовлетворился, что нередко с судорожною алчностью хватается за первый попадающийся ему на глаза предмет. «Господи! какая скука!» — думает, например, глуповский гражданин, который и вчера и третьего дня проводил время за картами и которому то же занятие предстоит и сегодня и завтра. Но не думайте, чтоб в нем не было вожделения идти дальше того положения, которое создано ему обстоятельствами. Нет; в то самое время, когда он жалуется на скуку, воображение рисует ему иную жизнь, иные образы… Конечно, он еще стоит на глуповской почве, конечно, и образы рисуются перед ним всё глуповские же, но в этом он уже не виноват, потому что освободиться от исторического гнета вообще не легко, а для глуповца и совсем невозможно. Бывали, разумеется, люди, которые и освобождались: взял да и наплевал на историю (французы, например), но эти люди у нас, в Глупове, называются фертами и служат предметом смеха и сожаления… Итак, глуповец не то чтобы не желал вовсе или не искал лучшего в жизни; нет, он и желает и ищет, но только больше около себя, не вдаваясь, так сказать, в утопии и крепко держась постепенного исторического хода.

Тем же самым глуповским законом руководилась и Любовь Александровна. Наскучивши сплетнями, спаньем и едою, она искала себе выхода из этого однообразия, и искала его под руками, с таким расчетом, чтоб выход был всегда готовый и не затруднительный. Притом же, она чувствовала, что здоровье ее с каждым днем упадает от этого совершенного жизненного затишья, что ей делается тяжко, что организм требует обновления.

Следующий вариант рукописи интересен колебаниями Салтыкова в определении процессов, происходящих в Глупове, при сравнении его судьбы с судьбой Рима. Вместо: «Боже! ужели та же участь предстоит и Глупову?» (стр. 223, строки 12–13 сверху) в рукописи читаем:

То же или почти то же явление совершается на наших глазах и с Глуповым. Говорю «почти то же», потому что Глупов, собственно, не падает, а скорее выворачивается наизнанку [или, лучше сказать, разлагается] [219]. Проследить историю этого выворачиванья очень любопытно.

Последний вариант, который нужно привести, относится к заключению очерка. Вместо последнего абзаца окончательного текста: «А главное… не с посрамлением» (стр. 244, строки 1–3 снизу) в рукописи было:

Достославные сограждане! не пора ли нам перестать сбиваться в кучу для более удобного шарахания, не пора ли сказать себе, что для каждого из нас наступило время своего собственного личного труда.

Это напоминание дворянам-помещикам о «личном труде» Салтыков вычеркнул, очевидно, по тем же мотивам идейно-творческого порядка, которые заставили его убрать рассуждения об «утопиях» и «примере французов» (см. об этом ниже).

«Глуповское распутство» поступило в цензуру вместе с очерком «Каплуны» — в гранках набора — около 20 апреля 1862 г. (см. прим. к очеркам «Глупов и глуповцы» и «Каплуны»). Перед сдачей в набор текст «Глуповского распутства» был значительно переработан (характеристику этой переработки см. в комментарии В. В. Гиппиуса к т. 4 изд. 1933–1941 гг., стр. 498). Ознакомившись с содержанием очерков, цензор Ф. П. Еленев отметил в тексте красными чернилами места, которые предполагал исключить, а красным карандашом — «места сомнительные». Однако окончательное решение вопроса о привлекших его внимание местах текста Еленев предоставил на усмотрение председателя Петербургского цензурного комитета В. А. Цеэ.