Михаил Салтыков-Щедрин - Том 4. Произведения 1857-1865

Но он не слышал; он бежал во весь дух по саду, сам не зная зачем и куда, но сжимая и комкая письмо, которое надрывало его сердце и жгло его руку.

«Друг души моей, милый Яшенька! — писала Наталья Павловна, — жив ли ты, здоров ли ты? очень меня сие скорбит и сокрушает. Я больна, насилу ноги таскаю: вот как старуха твоя без тебя расклеилась! Что касается до того, что ты меня огорчил, то я тебе сие по-христиански простила, и если бы ты вздумал меня утешить своим возвращением, то будь уверен, мой друг, что я ни слова ни теперь, ни в будущие времена о том тебе не скажу. А как твое есть желание потомство после себя оставить, то я тебе сие намерение благородным манером совершить не препятствую, но ах! не скрываю от тебя, что было бы грустно родительскому сердцу, если бы известная тебе наглянка заняла в сердце твоем то место, которое должна занять девица достойная и честных правил. Итак, приезжай без опасения. Друг и мать твоя

Наталья Агамонова.

P. S. Вчера я целый вечер все думала о тебе и ах! сколь сие прискорбно было моему сердцу!»

Яшенька прочел это письмо и горько заплакал.

«Маменька! милая маменька! — думал он, — как жестоко, о, как жестоко я оскорбил вас!»

И он тут же начал придумывать, каким бы образом вырваться из этого омута, в который он сам себя ввергнул, чтобы возвратиться к ясной безмятежности детского возраста. Однако и здесь дело не обошлось без колебаний. Слабая его душа, постоянно имевшая в виду только одну цель: найти себе господина, мучительно колебалась в выборе между Натальей Павловной и Мери. С одной стороны, симпатии его, несомненно, принадлежали Агамоновке, где и место было у него уже насиженное, но, с другой стороны, жаль было оставить и Табуркиных, потому что здесь впервые забилось его детское сердце, впервые начались для него отношения, которых обаятельной силе он невольно должен был подчиниться. Однако, после непродолжительной борьбы, Агамоновка все-таки одержала решительную победу, и Яшенька решился воспользоваться первою ночью, чтобы устроить ту же самую штуку, какую, две недели тому назад, он удрал над маменькой. Но так как вместе с тем этот день был, по расчету его, последним, который он оставался у Табуркиных, то он и вознамерился провести его как можно приятнее.

— Сегодня уж, так и быть, кутну во все лопатки! — сказал он сам себе, — а то ведь этакого случая после и не дождешься, пожалуй!

С этою целью, как только кончился обед, он подошел к Мери и шепнул ей, что желает сообщить нечто важное в саду.

— Вы, моя Меринька! — сказал он, когда они достигли той самой отдаленной аллеи, где он, за час перед тем, читал письмо Натальи Павловны. Вместе с тем он простер руки, чтобы обнять ее.

Мери вопросительно взглянула на него.

— Что это за медвежьи шутки! — спросила она, ударив его по рукам.

— Вот-с видите… вы сейчас и обижаетесь! вот мне хотелось бы этак взять да обнять… поцеловать вас, а вы обижаетесь!

— Откуда это такая нежность на вас напала?

— А это так-с… я вот сидел за столом и все думал… думал я, как бы хорошо было обнять вас… да-с! на меня это иногда ужасно как находит… особливо после обеда.

— Какие вы глупости говорите!

— По-вашему, все глупости-с… а вы меня лучше приласкайте! Помните вы, как я в ту пору ночью-то пришел! вы мне тогда обещались, что будете любить меня…

— Ну что ж… я и буду любить, когда вы женитесь на мне!

— Это не штука-с… мужа любить… а вы вот теперь бы меня полюбили!

— Какой вы смешной! и глаза у вас какие-то странные!

— Это от любви-с… я желал бы, чтоб вы позволили мне называть вас Меринькой!

— Отчего же вы не хотите называть меня просто Мери, как называют другие?

— Оттого, что я не хочу, как другие… я это сам придумал: «Меринька»… я не при всех, я хочу, чтоб вы один на один мне позволили… Меринька!

— Ах боже мой! да называйте, как хотите!

— А еще бы мне хотелось, чтоб вы позволили мне обнять вас!

— Вы пьяны, мсьё Агамонов!

— Нет-с, я не пьян… я просто влюблен-с!

И он насильно хотел обнять ее, но Мери вооружилась и исцарапала ему лицо ногтями.

— Ну, вот вы и царапаетесь! Разве так любят!

— А то как же? — спросила Мери и засмеялась.

— Любят… значит, целуются… целый день-с… Вот Василий Петрович вам скажет, что я не лгу! — продолжал он, увидев Базиля, шедшего к ним навстречу.

— Что такое? — спросил Базиль.

— Да вот Марья Петровна царапаются… я их обнять хотел, потому что наконец я жених…

— Ах ты, фофан! а ты и струсил… смотри, как порядочные люди поступают!

В одну минуту он схватил сестру за руки и поцеловал ее в губы. Яшенька облизнулся.

— Нет, ты никогда ямщиком не будешь! — продолжал Базиль.

Итак, намерение пожуировать не удалось Яшеньке, и хотя он, в продолжение вечера, и пытался неоднократно возобновить свои домогательства, но безуспешно, потому что Мери и с своей стороны избегала оставаться с ним наедине.

Наконец наступила ночь… На дворе стоял сентябрь в половине, и по ночам уже прихватывало легким морозцем. Ночь была тихая и месячная, небо блистало самою яркою, почти ослепительною синевою; чуткость и прозрачность в воздухе были изумительные; где-где залает на деревне собака, или застучит в чугунную доску сонный сторож — и звуки далеко-далеко разливаются во всей окрестности. Но Яшенька не замечал ни красоты ночи, ни того, что месяц обливал каким-то дремлющим светом и пурпуровую листву дерев, и жниво, и пруд, и белую церковь, стоящую на пригорке, и сообщал всем этим предметам какой-то полупризрачный колорит, как будто бы перед глазами были не дерева, не жниво и проч., а только бестелесные их начала * , о которых проповедовал в свое время Сент-Мартен. Напротив того, Яшеньке даже досадно было на месяц, потому что он мог легко выдать его фигуру, воровски пробирающуюся мимо усадьбы; ему было досадно на прозрачность воздуха, потому что через это делался слышным шум его шагов; ему было, наконец, досадно на самую осень, потому что она покрыла землю пожелтевшими листьями, которые при каждом его движении производили шорох. И хотя в доме все спали без малейшего беспокойства, однако ему виделось во всяком окне по голове, ему чудилось, что вот-вот отпирается окно сперва в Базилевой комнате, потом в Меринькиной и раздается крик: «Держи его! лови его!» Чтобы не быть замеченным, он выбрал дорогу на сад и ловко перелез через плетень, который устроен был из кольев, заостренных сверху. И несмотря на то что сердце в груди его билось сильно, он не дал себе ни минуты отдыха, и едва очутился в поле, как пустился бежать во всю мочь целиком, не разбирая, что у него под ногами, беспрестанно падая и в ту же минуту вновь поднимаясь.