Виктор Клюшников - Марево

— Да, пойми, нельзя же мнѣ оставаться.

Она была такъ поражена, что только проговорила:- Пожалѣй меня!

— Такъ это-то твоя любовь?

Бронскій толкнулъ ее, рванулъ дверь бесѣдки, такъ что она слетѣла съ ржавыхъ петель, и пошелъ.

— Владя, проговорила Юлія со слезами въ голосѣ: — это ужасно! Минуту!

— Поди прочь, гербовая любовница!

— Честь моя! крикнула она въ отчаяніи, закрывая лицо руками.

— Ничего, не краснѣйте, въ потемкахъ не видать! презрительно сказалъ Бронскій:- а впередъ урокъ, не ловить жениховъ героическими средствами.

Онъ зашагалъ по саду; она ухватилась за его плащъ и бѣжала рядомъ съ нимъ, повторяя слабымъ голосомъ его имя. Добѣжавъ до плетня, онъ сбросилъ плащъ, прыгнулъ черезъ плетень и отвязалъ лошадь.

— Владиславъ, крикнула она, едва держась на ногахъ и протягивая къ нему руки:- ради Бога!

Голосъ ея оборвался рыданіями, она опустилась на колѣна.

Бронскій ударилъ по лошади и уѣхалъ.

Съ минуту она ничего не понимала, слезы застилали глаза, а она все смотрѣла въ темноту….

"За что же? За что?" ныло у ней въ головѣ: "за что онъ меня бросалъ?" Горловая спазма стѣснила ей дыханіе, она опустилась на сырую траву, и громко, истерически хохотала. Испуганная цапля съ пронзительнымъ крикомъ вылетѣла изъ камышей, галки отозвались въ рощѣ тревожною перекличкой.

Она оглядѣлась: кругомъ темно, куда и страхъ дѣвался? Логика отчаянія овладѣла ею; она вообразила, что Бронскій пошутилъ съ ней, что онъ гдѣ-нибудь притаился въ кустахъ и ждетъ.

— Владя! кричала она;- Владя! Будетъ! Я больше не боюсь!

Мертвая тишина стояла въ воздухѣ; только фосфорическая молнія трепетала въ синей тучѣ….

Весь этотъ день Русановъ провелъ въ тревогѣ, ожидая вѣстей отъ Ишимова. Ночь ему не спалось; насилу дождавшись утра, онъ велѣлъ запречь бѣговыя дрожки и погналъ къ Горобцамъ; версты казались ему десятками верстъ, сомнѣніе смѣнялось надеждою, являлось недоброе предчувствіе — онъ спѣшилъ себя утѣшить, приписывая его дурно проведенной ночи; рисовались ему пламенныя картины свиданія, и тотчасъ отзывалось пугающее воспоминаніе о странномъ поведеніи Инны наканунѣ. Измученный нравственною пыткой, въѣхалъ онъ на хуторъ.

Тутъ онъ встрѣтилъ Грицька, несшаго съ пруду ведра и суконный плащъ. Русановъ нагнулъ одно ведро, и жадно напившись холодной воды, вошелъ въ комнаты. Все пусто; въ залѣ, въ гостиной никого. Въ дальнихъ комнатахъ слышалась какая-то возня, тревожные голоса. Сердце у него сжалось отъ знакомаго чувства: онъ вспомнилъ, что также пришелъ съ лекціи въ тотъ день какъ умеръ его отецъ. Машинально отворилъ онъ дверь въ Иннину комнату и прислонился къ притолкѣ, съ мутнымъ взглядомъ. Все въ комнатѣ перерыто, пораскидано, ящики комода выдвинуты. На несмятой постели сидѣла Анна Михайловна въ слезахъ. Юлія видимо старалась бодриться. Авениръ и того не дѣлалъ, онъ былъ убитъ на повалъ.

— Уѣхала, едва выговорилъ онъ, взявъ Русанова за руку.

— Кто уѣхала? спрашивалъ тотъ дрожащимъ голосомъ.

— Иннушка, жаловалась Анна Михайловна, закрываясь платкомъ:- кинула насъ! Богъ ей судья! Прихожу я сегодня сюда, а ея ужь и слѣдъ простылъ.

— Какъ вы блѣдны! сказала Юлія:- Я вамъ сейчасъ чаю сдѣлаю.

— Да… я…. графъ…. дуэль…. — Русановъ самъ не понималъ что говоритъ, и только отдернулъ ногу, почувствовавъ каблучокъ ботинки.

А Грицько хвастался передъ Горпиной находкой, сообщая ей, что ночью вмѣстѣ съ дождемъ падали свитки. Горпина сказала ему дурня и стала доказывать, что еслибы свитки падали съ хуторской тучи, то и былибъ якъ у людей, а якъ вона паньска, та ще нѣміцка, то и была занесена издалека вѣтромъ. Спорящіе скоро помирились на томъ, что свитку къ предстоящей свадьбѣ надо передѣлать, и пошли на зовъ Анны Михайловны.

— А, вотъ вы! Сказывайте: куда панночку дѣли? напустилась Анна Михайловна.

— Яку панночку? Ось вона! указывала Горпина на Юлію

— Не ту, другую….

— Чижъ іі нема? схватился Грицько.

— Нема, отвѣчалъ Авениръ.

— Се ново й було, сообщалъ Грицько, глядя на Горпину.

— Что жь такое було? Мурло твое поганое! кричала Анна Михайловна.

— Та тилько полягалъ я спаты, ажъ чую, панночка до комоду пошла, и уже гомонить, гомонить, та щось перебирае… Отъ гадаю, що се таке? Отъ такъ бы и побачивъ що се таке… Та лѣнь встаты…

— Ну?

— Отъ тилько чую… Скрыпъ, скрыпъ, скрыпь, вже записала… Що вона робитъ, гадаю, чомъ ій не спитца? Отъ такъ бы и вскочивъ, такъ бы и побѣжавъ, та побачивъ.

— Дуракъ! крикнулъ Авениръ.

— Ажъ чую, челомкаются: "Прощавайте панночка, бувайте здоровы! — Прощавай Горпино! прощавай моя ясочка."

— Такъ это ты собирала ее? вскрикнула Анна Михайловна.

— Та брешетъ винъ, говорила смущенная Горпина, глядя на Грицька.

— А може и поравды пригрезилось; только чую…. Трррр… Поѣхали. Якъ були бъ крылля, такъ и полетѣвъ бы, побачить, куды поѣхали…. Та лѣнь встаты; эге, гадаю, воны мини писулечки оставили, може такъ и треба.

— Письма? Вскрикнулъ Русановъ, гдѣ жь они?

— Та я ихъ, якъ снѣдать ходивъ, то у батьки и забувъ….

— Да иди, чортъ! толкнулъ его Авениръ.

Послали Грицька, а сами сидятъ, какъ потерянные. Вдругъ Авениръ озадачиваетъ всѣхъ вопросомъ: — А гдѣ жь Инночка?

— Да вѣдь никогда не придутъ вовремя. Какъ чай, какъ обѣдъ, такъ и дѣло…. начала было Анна Михайловна. — Тьфу! Никакъ я очумѣла!

Юлія ушла къ себѣ въ комнату. Она не въ силахъ была дольше крѣпиться. Авениръ слонялся изъ угла въ уголъ, наводя на всѣхъ еще пущее уныніе. Онъ подошелъ къ фортепіано и сталъ набирать однимъ пальцемъ Шопеновскую мазурку; вышло что-то въ родѣ похороннаго марша. Наконець явился Грицько, подалъ ему два немилосердо замасленныя письма и пояснилъ:- Ось вамъ писулечки.

— Это къ вамъ, сказалъ Авениръ, входя въ залу и отдавая Русанову одно, а это мнѣ….

Русановъ, срывая печать, чувствовалъ возвращавшіяся силы. Съ первыхъ строкъ онъ снова упалъ духомъ.

"Еслибъ я хотѣла рисоваться, я бы начала такъ: Въ то время, какъ вы будете читать это письмо и т. д. — форма извѣстная. Будемъ говорятъ просто: я васъ узнала поздно, вы меня совсѣмъ не знаете. Я пробовала вылѣчить васъ, даже безстыдно налгала на себя… Едва вы сказали первое слово любви, едва я поглядѣла вамъ въ глаза, я узнала одну изъ тѣхъ страстныхъ, упорныхъ привязанностей, которыя часто длятся цѣлую жизнь. Вотъ отчего я позавидовала на минуту той женщинѣ, которая могла бы дать вамъ счастье, вполнѣ васъ достойное. Чѣмъ больше мы съ вами сходились, тѣмъ больше убѣждалась я, что вы превосходный человѣкъ, и, — да, Владиміръ, мнѣ это очень тяжело писать, — что намъ не понять другъ друга. Пожертвовать собою? Обмануть васъ? Я испугалась самой себя и убѣжала, какъ преступникъ замышлявшій убійство. Да какое еще убійство! — медленнымъ, непримѣтнымъ ядомъ. Я не способна къ тихой, семейной жизни. Меня тяготитъ всякая забота о насущномъ. Это не остановило бы, еслибъ я могла вамъ отвѣтить такою же любовью. Знайте же все: тамъ, въ саду, я готова была уступить вамъ; но послѣ я бросила бы васъ при первой размолвкѣ и можетъ-быть отравила бы вамъ жизнь. А размолвки были бы непремѣнно. Вы первый человѣкъ и не изъ нашихъ, и не похожій на другихъ; но все жь мы идемъ разными дорогами! У васъ много связей со старымъ. Мы воздухоплаватели, говорилъ покойный отецъ мой, шаръ вашъ опустился ночью въ темномъ лѣсу. Мы видимъ, что оставаться тутъ нельзя, а дороги не знаемъ. Вдали брежжетъ огонекъ — это можетъ-бытъ пастухи въ ночномъ, можетъ-быть избушка лѣсника, а можетъ-быть разбойничій притонъ. Намъ надо идти туда, очертя голову, чтобы не умереть съ голоду и холоду. Кто въ свѣтлой области, протяни намъ руку, а не издѣвайся надъ нищими духомъ. Леонъ везетъ меня туда, гдѣ мнѣ видится слабый проблескъ зари. Прощайте, забудьте меня; вамъ еще возможно это. На первыхъ порахъ утѣшьтесь тѣмъ, что я связана клятвой и никого не могу любить.*