Виктор Клюшников - Марево

— Это очень жаль, говорила Ниночка, сидя съ нимъ на диванчикѣ:- но что жь дѣлать? Ты должно-быть вовсе рехнулся…. Поѣду я съ нимъ въ деревню, чтобы меня тамъ волки съѣли…. Это мило!

— Нѣтъ, не рехнулся, и такъ это говорится, будто бы для успокоенія совѣсти, говорилъ Русановъ, улыбаясь:- я очень хорошо знаю, что ты своихъ рысаковъ и свою дожу не промѣняешь ни на какого дурака; такъ?

— Я думаю, что такъ.

— Ну, значитъ, сошлись и разойдемся вновь; а вотъ это хорошо, что горечи у васъ другъ противъ друга нѣтъ….

— Куда намъ до такихъ премудростей! захохотала Ниночка:- не въ первой!

Какъ же обрадовался майоръ пріѣзду племянника, и какъ удивился онъ, когда внесли его чемоданы!

— Что жъ это, Володя? проговорилъ онъ, разводя руками.

— Послѣ, дяденька, послѣ! Все, разскажу; дайте уснутъ: усталъ какъ собака.

Нѣсколько дней спустя въ губернскихъ вѣдомостяхъ напечатано было объявленіе о потерѣ духовнаго завѣщанія проѣздомъ отъ гражданской палаты до Ишимовскаго хутора.

Въ половинѣ октября на югѣ Россіи продолжается еще то что у жителей средней полосы называется бабьимъ лѣтомъ. Русановъ чаще и чаще слышалъ голоса сосѣднихъ гончихъ. Онъ, по цѣлымъ днямъ просиживалъ у окна, глядя какъ старый Діодъ робитъ жбаны, бочонки изъ дуба, какъ везутъ на токъ снопы. Вотъ Охримъ съ Остапомъ поволокли бредень на ставъ; по грязной дорожкѣ идетъ откормленная свинья, похрюкивая, да повертывая мордой, а поросята съ визгомъ несутся впередъ неуклюжими скачками: птички-посмитюхи бѣгаютъ во двору. Все это было съ руки Русанову; эта незатѣйливая жизнь проходила передъ нимъ, какъ въ райкѣ, не тревожа его, не будя въ немъ никакихъ воспоминаній. Если не на что было смотрѣть, онъ съ одинаковымъ безучастіемъ слѣдилъ за дымкомъ своей папиросы, уносившимся въ окно и исчезавшимъ въ воздухѣ.

Толстая Стеха подойдетъ къ нему и стоятъ, разбирая фартукъ, не зная, какъ за него приняться.

— Васъ, панъ, до чаю гукають, скажетъ она вполголоса.

Онъ поглядитъ на нее, будто странно ему, что она тутъ явилась.

— Чай готовъ, скажетъ она погромче.

Русановъ пойдетъ къ майору, и они толкуютъ о предстоявшемъ умолотѣ, о продажѣ хлѣба, испивая стаканъ за стаканомъ.

Вечеромъ, Владиміръ Ивановичъ выйдетъ въ садъ и пройдетъ имъ, глядя подъ ноги, на улицу. Толпа дѣвчатъ, паробковъ поютъ пѣсни, грають у скрипицю, пляшутъ. Онъ сядетъ на завалинку, смотритъ.

Сначала эти посѣщенія смущали деревенскую молодежь; ихъ стѣсняло присутствіе паныча, который ни съ кѣмъ не заговариваетъ, не заигрываетъ съ красивыми дѣвчатами, какъ другіе панычи.

— Чи винъ скаженный, чи що? говорили обиженныя красавицы.

— Та ни, такъ щось ёму потрапилось, толковали парни.

Мало-по-малу къ нему привыкли. Иногда онъ бралъ скрипку у мѣстнаго виртуоза, игралъ имъ какой-нибудь танецъ, гопака или горлицю, начиналъ его варіировать, и толпа приходила въ восторгъ.

Совершенно своеобразная прелесть малороссійскихъ пѣсенъ — двѣ, три нотки, повторяющіяся въ самомъ плясовомъ ритмѣ. Въ нихъ отзывается подавленная грусть-тоска, такъ ярко выступающая въ заунывной Лучинушкѣ ипропадающая въ разгульныхъ, въ родѣ знаменитаго комаринскаго штукаря и своенравной барыни. Русановъ улавливалъ эти немногія нотки, останавливался на нихъ, и смычокъ почти самъ собой выводилъ мелодію. Сперва звуки только сладко щекотали больную душу, потомъ они сливались въ тихую жалобу, выступали горючими слезами, росли и неслись непрерывнымъ потокомъ скорби, и замирали на сдержанномъ рыданіи…

Пляска прекращалась, слушатели тѣснились въ кружокъ, робко переглядываясь и боясь проронить нотку, и пѣсня лилась въ тихомъ вечеряемъ воздухѣ, надрывая душу слушателей, сопровождаемая всхлипываньемъ и покачиваньемъ головы какой-нибудь не выдержавшей старушонки, или урывчатымъ поцѣлуемъ, подаркомъ дѣвчины обнявшему ее сзади паробку. А потомъ, когда Русановъ, замѣтивъ свою продѣлку, удалялся, жители Нечуй-вѣтера начинали задирать своего виртуоза, щобъ и винъ зыгралъ якъ панычъ.

Однажды зашелъ къ Русанову Іоська и, увидавъ его сидящимъ у окна, пригласилъ его на чердакъ посмотрѣть что онъ тамъ приготовилъ ему для развлеченья.

Русановъ пошелъ съ нимъ на чердакъ; тамъ расхаживала молодая, вѣроятно отставшая отъ своей стаи, дрофа, которую Іоська притащилъ изъ степи. Іоська глупо улыбался, надѣясь утѣшить паныча, котораго полюбилъ за то что тотъ не укорялъ его пьянствомъ. Но Русанова заняло совсѣмъ другое; въ углу, въ огромномъ ящикѣ, на порыжѣвшемъ мундирѣ и заржавленной саблѣ, валялось нѣсколько пыльныхъ книгъ. Онъ сталъ разбирать ихъ… "Эмилія или увлеченіе молодой дѣвушки", "Полное практическое руководство къ приготовленію философскаго камня," сочиненіе Цицеро Ренато, члена братства Гульденъ- и Розенъ-Крейцеровъ, печатанное въ 1714 году готическими нѣмецкими буквами; "О познаніи себя," Михаила Масона и "Опытъ о человѣкѣ господина Попія," переведенный съ французскаго языка Академіи Наукъ конректоромъ Николаемъ Поповскимъ. Заглавіе послѣдней книги было до того дико, что Русановъ расхохотался, и Іоська счелъ долгомъ обрадоваться; въ ней же попалась Владиміру пожелтѣвшая бумажка, хитро сложенная въ форму старосвѣтской цидулки.

"Возлюбленный гвоздикъ, писала женская рука, летите въ покинутый вертоградъ: лилея безъ васъ совсѣмъ завяла. 1793 г., декабря 5."

Русановъ забралъ книги, и оставилъ Іоську съ дрофою на чердакѣ.

Нѣсколько дней спустя съ почты принесли мужики объявленіе о посылкѣ изъ Москвы и денежномъ письмѣ на имя Владиміра Ивановича; онъ самъ поѣхалъ за ними въ городъ на другой же день съ утра. Деньги были присланы управляющимъ домомъ Русанова. Посыдлку онъ взялъ домой, не развертывая. Проѣзжая мимо Горобцовскаго хутора и увидавъ пожелтѣвшій садъ, Русановъ отвернулся и ударилъ лошадь плеткой; живо катился онъ по знакомой тропинкѣ, хлѣбъ давно былъ убранъ, грязно-желтыя жнивья глядѣли бритымъ затылкомъ негоднаго рекрута, въ сѣренькомъ небѣ бѣлесоватымъ пятномъ сквозило солнце, раздавалось унылое курлыканье журавлей; они, чуя холода, тянули въ вирей; вѣтеръ гналъ по степи шаръ перекати-поле…. Въ небольшомъ болотцѣ жалобно укали лягушки. Русанову пришла въ голову народная легенда, разсказанная ему когда-то Инной; онъ придержалъ лошадь, прислушиваясь къ однообразнымъ стонамъ. "Де твій кумъ? — на Дону; — а твій? — потонулъ! — Нумъ {Давай} плакати? — Нумъ! — Нумъ! — Нумъ!"

Холодна и непривѣтлива показалась эта сторона Русанову; онъ еще чаще сталъ погонять лошадь вплоть до самаго хутора. Пріютъ стараго майора глядѣлъ какою-то калмыцкою юртой, — до того обложили его сверху до низу соломой. Окна выглядывали, какъ мыши изъ норокъ, люди возились около него со снопами.