Виктор Клюшников - Марево

— Что ты? спросилъ майоръ.

— Затворить, вѣтеръ дуетъ на свѣчку, глазамъ больно…

— Оставь такъ; будетъ читать, потолкуемъ лучше… Такъ плохо въ Варшавѣ?

— Да, отвѣтилъ тотъ, облокотясь на столъ, и опуская голову на руки:- дѣлать нечего, бывало, терпишь….

— Ну, а Польки что? Бывало мы съ ними задавали выкрутасовъ…

— Онѣ-то и поджигаютъ…

— Ну, а жиды? То-то, я думаю, вертится, ховай Бозе!

Русановъ не слыхалъ вопроса, и перебирая пальцами, барабанилъ по столу.

"Неужели?" заныло у Инны.

— На, вотъ! сказалъ Авениръ, подавая ей записку:- да скажи твоему пану графу, что я ему, ракальѣ, всѣ бока переломаю!

Это было такъ неожиданно, что Инна чуть не выдала себя.

— Такъ и скажи! Чуешь?

— Чую, поберегить свои! отвѣтила она наконецъ и погнала лошадь.

"Було колись, — минулося!" подумала она, оглядывая дворъ, на которомъ ужь поднимался хлоповникъ, и темный садъ, еще не совсѣмъ распустившійся. Мѣсяцъ такъ и сіялъ, какъ мѣдный гвоздикъ, ровно и мягко обдавая дымчатымъ отливомъ молодую траву. Гдѣ-то блеяла овца. Звѣздочка прокатилась по небу…

Въ покояхъ стараго графа, какъ звала его дворня, шла прежняя, обычная жизнь. Поутру въ спальнѣ раздавался звонокъ; два лакея, въ сѣрыхъ фракахъ съ гербовыми пуговицами, входили въ темную комнату, отворяли рѣзныя нутряныя ставни, ставили жалузи, откидывали шелковыя занавѣски кровати, выводили подъ руки тучнаго старика и усаживали въ кресло-самокатъ. Одинъ одѣвалъ его въ бархатный шлафрокъ, другой обувалъ одну ногу въ желтую туфлю, а другую куталъ фланелью. Старикъ, закинувъ голову на спинку кресла, освѣдомлялся, какой нынче день, которое число, который часъ, посылалъ повѣрить свой хронометръ по солнечнымъ часамъ, вытиралъ себѣ лицо одеколономъ съ водой. Лакей осыпалъ его пудрой, чернилъ кисточкой брови и усы… Графъ приказывалъ себя катить въ молельню и проводилъ тамъ часъ или полтора. Потомъ приходилъ управитель съ докладомъ, потомъ старикъ катался по саду до обѣденнаго колокола…

Разъ управитель, переговоривъ все дѣловое, заложилъ руки за спину, переминаясь на мѣстѣ.

— Осмѣлюсь доложить, ясневельможный, на что намъ теперь эти колонисты? началъ онъ:- теперь народъ и безъ того отбился отъ рукъ; чѣмъ бы намъ ближе къ нему, а мы на сторонѣ…

— Ну, про это ужъ ты съ молодымъ бариномъ толкуй! перебилъ графъ. — Его воля; мы съ тобой, Слубень, въ могилу глядимъ; ему лучше знать, какъ онъ жить будетъ…

— Оно точно, возразилъ тотъ, запинаясь: — только вотъ въ народѣ ропотъ; толкуютъ, что люди-то эти ничего не смыслятъ, и до земли-то приступиться не умѣютъ… Опять, зачѣмъ же ихъ прятать на фольваркѣ!

— Народъ глупъ, нетерпѣливо сорвалъ графъ.

— Народъ, ясновельможный пане, попусту болтать не станетъ, а ужь на молодаго графа очень недовольны…

— Что такое?

— Боятся, чтобы… — И Слубень понизилъ голосъ:- боятся измѣны… Говорятъ, видѣли въ возахъ-то, что намедни привезли… оружіе…

— Какой вздоръ! Машины! Все врешь, старый хрычъ! разгорячился графъ.

— Нѣтъ, не вру… заговорилъ было управитель,

— Вонъ! крикнулъ почти съ бѣшенствомъ графъ.

Управитель стушевался. Графъ задумался и сталъ передвигать ручныя колеса кресла; все тревожнѣй дѣлалось важное лицо; онъ вынулъ платокъ, утеръ себѣ лобъ, и позвонилъ.

— Попроси ко мнѣ Владислава, приказывалъ онъ вошедшему лакею, взялъ со стола газету, повертѣлъ въ рукахъ и опять положилъ.

Скоро вошелъ Владиславъ, позвякивая шпорами.

— Запри дверь, да стулъ возьми, сказалъ старикъ.

Бронскій поглядѣлъ на отца, и притворивъ дверь, сѣлъ противъ него.

— Какое торжественное начало! Въ чемъ дѣло?

— Вотъ видишь ли… Не хотѣлось бы говорить, да время такое пришло… Тѣ-то, читалъ?… На Волыни ужь…

— Тѣ? переспросилъ сынъ.

— Да, наши красные…

— Красные! повторилъ Владиславъ и усмѣхнулся; старикъ продолжалъ на него серіозно смотрѣть.

— Что ты думаешь объ этой новой попыткѣ? спросилъ онъ.

— Я думаю, что она послѣдняя, отвѣчалъ сынъ.

Что-то въ родѣ презрительной усмѣшки пробѣжало по губамъ стараго графа.

— Интересно знать, на что они надѣются, проговорилъ онъ.

— А на что вы надѣялись? спросилъ сынъ явно уже смѣшливымъ тономъ.

Лицо старика побагровѣло: но онъ сдержалъ себя.

— У насъ, началъ онъ съ разстановкой довольно тихимъ голосомъ:- была армія, мы опирались на Корсиканца, мы….

— А за нихъ народъ, перебилъ молодой Бронскій.

— Народъ толпа барановъ, которая обыкновенно въту сторону и бѣжитъ, въ которую его пугнутъ.

— Шляхта за нихъ, продолжалъ сынъ.

— Шляхта — голодные псы, которые до тѣхъ поръ не кусаютъ тебя, покуда ты ихъ кормишь. Тутъ нужны люди, готовые всѣмъ жертвовать…

— Мы всѣмъ и жертвуемъ, не стерпѣлъ Бронскій:- все на карту, либо панъ, либо пропалъ!

— Мы?… значитъ и ты? спросилъ пораженный старикъ.

— Давно ли Бронскіе перестали откликаться на призывъ отечества? гордо вытянулся Владиславъ, поднимаясь съ мѣста.

— Да вѣдь ты губишь его! вскрикнулъ старикъ:- губишь и себя! Пристать къ полдюжинѣ шаекъ!

— Я еще ни за кѣмъ не ходилъ; ко мнѣ кому угодно, милости просимъ!

— Какъ? Въ моемъ-замкѣ? — И графъ приподнялся съ кресла…

— Батюшка, ваше здоровье… бросился молодой Бронскій къ отцу.

— Такъ эти колонисты?..

— Мои солдаты, а черезъ два дня здѣсь будетъ двухтысячный корпусъ…. къ услугамъ патріотовъ, помнящихъ 31 годъ, добавилъ онъ, улыбаясь, и хотѣлъ поцѣловать руку графа.

Въ лицѣ старика появились судорожное движеніе, и на глазахъ навернулись слезы.

— Прочь отъ меня! проговорилъ онъ болѣе грустнымъ голосомъ.

— Батюшка, это послѣднее слово? спросилъ Владиславъ.

Старикъ, въ припадкѣ одышки, махалъ рукой.

— Графъ, это ваше послѣднее слово? холодно повторилъ Бронскій.

Старикъ топнулъ ногой, едва переводя духъ.

— Время насъ разсудитъ, сказалъ Владиславъ и вышелъ изъ комнаты.

Старикъ остался съ поникшею головой: въ душѣ его въ одно и то же время бушевали гнѣвъ и какая-то темная, непонятная радость, отчаяніе и надежда… Въ старомъ травленомъ волкѣ невольно проснулся бывшій патріотъ.

"А что если они всѣ такіе?" шевельнулось у него въ головѣ: "такъ дѣйствуетъ только сила…. Я стариковъ наперечетъ знаю…. А молодежь, чортъ ее знаетъ, что въ ней такое сидитъ…."

Часъ спустя Вдалиславъ приказывалъ уже сѣдлать лошадей, когда лакей передалъ ему просьбу его сіятельства пожаловать въ молельню….

— Гнется, подумалъ Бронскій, отправляясь на зовъ. Отворивъ дверь домашней каплицы, онъ увидалъ отца передъ самою каѳедрой; откормленный ксендзъ зажигалъ свѣчи передъ образами.

— Что это, заклинаніе? проговорилъ Владиславъ, подходя къ отцу.