Антон Чехов - Том 2. Рассказы, юморески 1883-1884

— Господа! — сказал он перед десертом. — Два часа тому назад я был удовлетворен за все те страдания, которые приходится переживать человеку, который служит, так сказать, не форме, не букве, а долгу. Я за всё время своей службы непрестанно держался принципа: не публика для нас, а мы для публики. И сегодня я получил высшую награду! Мои подчиненные поднесли мне альбом… Вот! Я тронут.

Праздничные физиономии нагнулись к альбому и стали его рассматривать.

— А альбом хорошенький! — сказала дочь Жмыхова, Оля. — Я думаю, он рублей пятьдесят стоит. О, какая прелесть! Ты, папка, отдай мне этот альбом. Слышишь? Я его спрячу… Такой хорошенький.

После обеда Олечка унесла альбом к себе в комнату и заперла его в стол. На другой день она вынула из него чиновников и побросала их на пол, и вместо них вставила своих институтских подруг. Форменные вицмундиры уступили свое место белым пелеринкам. Коля, сынок его превосходительства, подобрал чиновников и раскрасил их одежды красной краской. Безусым нарисовал он зеленые усы, а безбородым — коричневые бороды. Когда нечего уже было красить, он вырезал из карточек человечков, проколол им булавкой глаза и стал играть в солдатики. Вырезав титулярного советника Кратерова, он укрепил его на коробке из-под спичек и в таком виде понес его в кабинет к отцу.

— Папа, монумент! Погляди!

Жмыхов захохотал, покачнулся и, умилившись, поцеловал взасос Колину щечку.

— Ну, иди, шалун, покажи маме. Пусть и мама посмотрит.

На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелая вишня. Пахло от него хересом и флер-д’оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком — его жена, и высокий гимназист с бельмом на глазу — его сын. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей.

— Порфирий! — воскликнул толстый, увидев тонкого. — Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!

— Батюшки! — разинул рот тонкий. — Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?

Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слез. Оба были приятно ошеломлены.

— Милый мой! — начал тонкий после лобызания. — Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди же на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я женат уж, как видишь. Это вот моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах… лютеранка… А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса. Это, Нафанаилочка, друг моего детства! В гимназии вместе учились!

Нафанаил немного подумал и снял шапку.

— В гимназии вместе учились! — продолжал тонкий. — Помнишь, как тебя дразнили? Ха-ха! Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской пропалил, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Ха-ха. Детьми были! Не бойся, Нафанаилочка! Подойди к нему поближе… А это моя жена, урожденная Ванценбах… лютеранка…

Нафанаил немного подумал и спрятался за спину отца.

— Ну, как живешь, друг? — спросил толстый, восторженно глядя на друга. — Служишь где? Дослужился?

— Служу, милый мой! Коллежским асессором уж второй год и Станислава имею. Жалованье плохое… ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю… Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка… Пробавляемся кое-как. Служил в департаменте «Предисловий и опечаток», а теперь сюда переведен секретарем по тому же ведомству… Здесь буду служить. Начальник, говорят, скотина; ну да чёрт с ним!.. Уживусь как-нибудь. Однофамилец он твой. Ну, а ты как? Небось, уж статский? А?

— Тэк-с… Так это вы, стало быть, секретарем ко мне назначены? — сказал басом толстый, надувшись вдруг, как индейский петух. — Поздно, милостивый государь, на службу являетесь… Поздно-с…

— Вв…вы? Это вы?.. Я, ваше превосходительство…

Тонкий вдруг побледнел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой… Сам он съежился, сгорбился, сузился… Его чемоданы, узлы и картонки съежились, поморщились… Длинный подбородок жены стал еще длинней; Нафанаил вытянулся во фрунт и инстинктивно, по рефлексу, застегнул пуговки своего мундира…

— Я, ваше превосходительство… Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и в такие магнаты-с! Хи-хи-с…

— Не следует опаздывать-с…

— Извините-с, ваше — ство, не мог к сроку прибыть-с, потому жена, вот, была больна… Луиза вот… лютеранка…

— Надеюсь, милостивый государь, — сказал толстый, подавая тонкому руку. — Надеюсь… Прощайте… Завтра на службу прошу…

Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал. Жена улыбнулась… Нафанаил шаркнул ногой и уронил шапку. Все трое были приятно ошеломлены.

Пароход «Принц Гамлет» мчался на всех парах.

Видны были одни только тускнеющие огни оставленной гавани да черное, как тушь, небо. Дул холодный, сырой ветер. Он хлестал по нашим лицам, как плетью, и насквозь пронизывал наши верблюжьи куртки. Ждали дождя и удивлялись, отчего его нет так долго: мы чувствовали над собой тяжелые тучи, чувствовали их желание разразиться дождем, и нам было душно, несмотря на ветер и холод. «Принца Гамлета» качало в стороны, как мелкую шлюпку. Видно было отражение наших цветных фонарей в цене вздымающихся до высоты палубы волн.

Мы, матросы, столпившись у кормы, бросили жеребий. Под вой ветра и грохот «Принца Гамлета» раздавался громкий, пьяный смех тружеников моря. Слова, одно другого отвратительнее, вылетали из наших уст и уносились ветром в черную бездну. Ветру нравились эти слова: он не выкидывал нас в море, а, напротив, хохотал вместе с нами.

Все мы дрожали. Мелкая дрожь пробегала от затылка до самых пят, точно в наших затылках были дыры, из которых сыпалась вниз по голому телу мелкая холодная дробь. Дрожали мы не от холода. Для человека, который привык к воде, как рыба, не существует холода и сырости. Если ему покажется холодно, он может выпить спирту. Дрожали и не от страха. В высоких волнах и темноте ничего нет страшного. Мы дрожали от других причин.

Человек вообще страшно развратен, матрос же развратнее человека. Мало того, матрос развратнее животного, которое подвластно инстинкту. Это не ложь. Человеку, который каждую минуту может сорваться с мачты или скрыться навсегда под высокой волной, который знает бога только тогда, когда утопает или летит вниз головой, нет нужды не развратничать. Мы пьем водку, потому что не знаем, для чего нам может послужить трезвость, и развратничаем, потому что в море добродетель скучней штиля.