Антон Чехов - Том 3. Рассказы, юморески 1884-1885

…и снятся им приятные сны. Снится, что перед освидетельствованием для приема в число военных новобранцев они похудели, как спички, что рост их в десять раз превышает объем груди, что во рту недостает по тринадцати зубов, что они оказались страдающими пороком сердца, что Сюзетта откусила палец, о чем составлен законный полицейский протокол. Вместе с тем глаза их так близоруки, что они принуждены носить очки с зажигательными стеклами. Одним словом, воинское присутствие отказалось принять их в солдаты. Счастливые!

— Батюшки! Иван Иванович! В каком вы виде!!

— Жена заболела, в аптеке был… Микстуру для нее нужно было взять, да вот порошки… Спасибо — мне, по знакомству, скидку сделали: шляпу и галстук оставили… все-таки не так совестно, знаете ли, в галстуке…

— 500 афганцев! Эка невидаль! Послушайте-ка, что я вам расскажу, так это будет почище всякого Герата! *

— В 18** году я вступал со своим полком в город Наплюйск, имеющий 5375 жителей. Мои музыканты наяривали марш из «Бокачио» * с таким усердием, что кровавый пот тек даже с их лошадей. Обыватели, а в особенности обывательницы, были в восторге.

— Через час я сидел у окна отведенной мне квартиры и обозревал местность. Глаза мои мозолил мой vis-à-vis — полуразвалившийся, сгнивший домишко с вывеской «Повивальная бабка». Стало быть, решил я, здешние повитухи имеют плохой заработок, иначе бы не жили так по-свински. Чёрррт возьми, нужно поддержать промышленность!

Улица.

— Я ходил по городу и производил рекогносцировку. Помпошки и амурчики попадались на каждом шагу, одна другой лучше. Глаза мои не успевали подмигивать. Поручик Дерябкин, шельма, лез уже через забор, а каналья фельдфебель шел с какими-то двумя толстыми бабами… Поощряю.

— Прошло полтора года. Я сидел у того же окна и обозревал. Ветхий домишко превратился уже в большой двухэтажный дом. Повитуха глядит на меня в свое окно, кланяется и говорит: «Благодетели вы наши!» Удивительно, что может сделать один энергичный начальник!

— Через 2 года мой полк выступает из Наплюйска. Музыканты валяют марш дефиле [54]. Оставил я Наплюйск, когда в нем было уже 11 000 жителей. А вы еще говорите про Герат да 500 афганцев! Эка невидаль!

Жил-был на свете дурак Иван Иваныч. Когда наступила весна, он купил себе шляпу à la Van-Dyck и был очень счастлив, потому что эта шляпа очень идет брюнетам. Но, к сожалению, он был мнителен и скоро поддавался сторонним влияниям.

— Вы сошли, батенька, с ума! — сказал ему один его приятель. — Нешто вы не знаете * , кто теперь носит широкие поля?! Вы бы еще фригийскую шапку надели * !!

Иван Иваныч струсил и купил себе картуз. Но не долго он был покоен…

— В народники записались? — поддразнил его один знакомый старичок. — Хе-хе-хе… Ужо, погодите, расскажу, кому следует!

Знакомый шутил, но на всякий случай Иван Иваныч спрятал картуз и купил себе цилиндр. Цилиндр ему, как видите, очень к лицу, но нужно же ему было встретиться с двоюродным братом!

— Что это ты, чучело, в цилиндр нарядился? — сказал брат. — Кто же теперь цилиндры носит? Старики да фаты!

Чтобы не казаться фатом, Иван Иваныч купил белую фуражку с кокардой. Состоя в чине коллежского регистратора, он имел право носить кокарду…

— Какой вы, однако, честолюбец! — сказали ему барышни.

— Бюрократ! — прошипел один семинарист, читавший Милля и Бокля * .

Что тут делать? Иван Иваныч оставил фуражку с кокардой, стал ходить по шляпным магазинам и покупать подходящие шляпы. Купил круглую котелком — ему сказали, что она ему не к лицу. Купил шляпу из панамской соломы — его пристыдили, сказав, что в наше время не патриотично носить шляпы английской работы * и к тому же еще из республиканской соломы, надел треуголку — ему сказали, что треуголки носят только в табельные дни… Долго шатался он по магазинам, долго менял шляпы, наконец ошалел, плюнул и стал ходить по городу без шляпы. Два дня проходил он таким образом, но на третий день городовой вежливо заметил ему, что так невозможно, что в благоустроенном государстве нельзя ходить по улицам без шапки: что иностранцы подумают?

И, не зная, что делать, в отчаянии, пришел он домой и, остановившись перед портретом дорогого существа, выстрелил себе в висок. Мир праху твоему, честный труженик!