Антон Чехов - Том 10. Рассказы, повести 1898-1903

Критика, высоко оценившая рассказ, старалась определить его место в ряду последних произведений Чехова и объяснить значение образа молодого человека — следователя Лыжина.

А. И. Потапов замечал, что рассказы Чехова, в том числе «По делам службы», знаменуют собой новый этап в его творчестве — переход к анализу общественных противоречий, к большим социальным обобщениям. Прежде Чехов «стоял очень долго как-то в стороне от задач общественного развития, не был „действенным“ <���…> Индивидуальная психология слишком заслоняла собою на его картинах общественные горизонты» («Из жизни и литературы. А. П. Чехов и публицистическая критика». — «Образование», 1900, № 1, стр. 22). Теперь Чехов стал показывать, что «внешние рамки и отношения „по форме“ душат жизнь или, в лучшем случае, не интересуются ею вовсе…». Пример тому — картина жизни в рассказе «По делам службы». Характерная особенность — изображение того, как форма душит деревню, страдающую «от формализма. Ее отношения к этому злу и посильное его разумение хорошо выражены в лице старика сотского Лошадина, который больше тридцати лет ходит и терпит, ходит только „для формы“ и будет ходить для формы до конца своих дней» (там же, стр. 27). К достоинствам Чехова Потапов относил чувство гражданской совести. «Но кто так ужасается при виде общественных контрастов, тот никогда не примирится с их существованием», — писал он, — и в этом — «залог жизненности его таланта» (стр. 28).

А. И. Богданович говорил о необходимости для деревни «здоровых, сильных людей», которые приняли бы непосредственное участие в борьбе с неурядицами современной жизни. По мнению Богдановича, причина страданий новых чеховских героев — их классовое отчуждение; рассказ «По делам службы» «проникнут одним общим для них настроением печали <���…> и тоски о лучших, человечных отношениях между людьми, теперь такими чуждыми друг другу, разрозненными и одинокими» (А. Б. Критические заметки. — «Мир божий», 1899, № 2, стр. 7).

Основное внимание уделил Богданович образу Лыжина; в отрыве от народной жизни он усмотрел несостоятельность этого героя и временный характер его протеста против несправедливого общественного устройства: «Лыжин — только типичный представитель молодых деятелей в русском вкусе. В годы университетской жизни человек кипит, горит, всем сердцем чувствует свою связь с общей массой не только своего народа, но даже всего мира. Мысли, навеянные сном Лыжина, — это постоянный предмет разговоров и споров о всяких „измах“. Но вот человек вступает в жизнь, сталкивается в действительности с „социальными факторами“ <���…> и ничего не понимает, не видит и не слышит. <���…> Как и огромное большинство, он подчинится условиям жизни, где нет места этим важным мыслям, где нет почвы для их проведения в жизнь» (стр. 9). Заслуга Чехова в том, что он пробуждает общественную совесть: «Мучительно-тревожное настроение чуткого и вдумчивого художника отдается в душе читателя, будит его притупившуюся к житейским неурядицам чувствительность, заставляет дать отчет в своей жизни и деятельности. Художник является в данном случае выразителем тех глубоко скрытых общественных настроений, которые назревают в массе общества, еще бессознательных, но уже властных и многозначительных. „Так жить дольше нельзя“, — этот горький вывод воплощается в ряде грустных картин, понятных всем, кто еще имеет уши, чтобы слышать, и глаза, чтобы видеть» (стр. 10).

М. Столяров тоже объяснял преходящий характер протеста Лыжина однобоким развитием, отрывом от реальной действительности, но, в отличие от Богдановича, намечал перспективу будущей духовной деградации этого интеллигента: «Пройдет немного лет, и окружающая обстановка не в состоянии будет вызвать даже мимолетного раздумья. Лыжин превратится в Старцева, совершенно изолировавшегося от живой жизни и создавшего себе особый интерес в раскладывании и подсчитывании кредитных бумажек, собранных во время визитов» (Мих. Столяров . Новейшие русские новеллисты. Киев — Петербург — Харьков, 1901, стр. 62).

В. Мирский полемизировал с теми, кто упрекал Чехова в общественном безразличии, в отсутствии идеалов, в объективизме. Он утверждал, что авторская позиция видна в «тоскливом тоне рассказов», в «грустной мелодии фраз», во внимании к тому, а не другому явлению жизни. Критик предупреждал тех, кто хочет найти у Чехова привычные формы выражения авторского отношения к изображаемому («лирические отступления», «вставки „от себя“»): «…вы найдете у него поражающую картину нашей жестокой, монотонной жизни — картину, пробуждающую в вас чувство отвращения и ужаса…» «В рассказе „По делам службы“ даже сытому, довольному человеку, у которого всё впереди, чуется, как жалуются угнетенные жизнью люди…» (В. Мирский . Наша литература. (О некоторых мнениях г. Подарского об А. П. Чехове). — «Журнал для всех», 1902, № 3, стлб. 361, 362).

О философском смысле «По делам службы» писал А. Л. Волынский (А. Л. Флексер): «Рассказ проникнут философией русской действительности в проявлениях ее серого, массового, безвестного труда, в едва уловимых законах ее долготерпеливого и многострадального существования. То, что поверхностным интеллигентным людям, приезжающим в деревню по делам службы, кажется отрывочным и случайным, осмыслено художником как нечто единое и цельное» («Борьба за идеализм. Критические статьи». СПб., 1900, стр. 342). Волынский отмечал и необычайный взлет мастерства Чехова. Рассматривая «По делам службы» и маленькую трилогию, «Ионыч», «Случай из практики», «Новую дачу», он говорил, что «„По делам службы“ — одна из самых ярких вещей в этом цикле рассказов Чехова» (там же, стр. 341). Сопоставляя Чехова с Толстым (возможно, имеется в виду «Хозяин и работник», 1895), критик делал вывод о совершенстве стиля Чехова: «Описание ночного переезда по заметенной вьюгою дороге достойно Толстого: неожиданные, смелые эпитеты, целый вихрь тонких деталей, схваченных художником в поэтическом полете, и, в отличие от Толстого, легкость и беглость стиля, без его подъемов и провалов. Чудесное описание, единственное в своем роде в молодой русской литературе» (там же, стр. 341–342). Как и Меньшиков, Волынский считал недостатком рассказа «отдельные рассудочно-аллегорические штрихи» (там же, стр. 342).

Волжский (А. С. Глинка) находил, что настроение Чехова последнего времени стало сказываться «в общем тоне рассказов, в заключительных авторских вставках <���…> в многочисленных тирадах героев, представляющих собой подчас целые гимны во славу всеоправдывающего пантеизма». Слова Лыжина, — утверждал он, — это «давняя, затаенная мысль» самого Чехова, «которую он всё настойчивее, всё определеннее вкладывает в уста своих героев» ( Волжский . Очерки о Чехове. СПб., 1903, стр. 35, 36).